Неточные совпадения
Но туча, то белея, то чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще прибавить шага, чтобы
до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу.
До дома еще было шагов двести, а уже поднялся
ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по
ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы
до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту… я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы
до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно;
ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но
ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно
до следующей станции и велел ехать скорее.
До деревни было сажен полтораста, она вытянулась по течению узенькой речки, с мохнатым кустарником на берегах; Самгин хорошо видел все, что творится в ней, видел, но не понимал. Казалось ему, что толпа идет торжественно, как за крестным ходом, она даже сбита в пеструю кучу теснее, чем вокруг икон и хоругвей.
Ветер лениво гнал шумок в сторону Самгина, были слышны даже отдельные голоса, и особенно разрушал слитный гул чей-то пронзительный крик...
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал,
ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час
до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
— А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая-то фантазия — и я должна делить ее, лечить, облегчать: да что мне за дело
до вас, как вам
до меня? Я требую у вас одного — покоя: я имею на него право, я свободна, как
ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь…
Он примолк. Мы уже дошли
до выходной двери, а я все шел за ним. Он отворил дверь; быстро ворвавшийся
ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
Несмотря на длинные платья, в которые закутаны китаянки от горла
до полу, я случайно, при дуновении
ветра, вдруг увидел хитрость. Женщины, с оливковым цветом лица и с черными, немного узкими глазами, одеваются больше в темные цвета. С прической а la chinoise и роскошной кучей черных волос, прикрепленной на затылке большой золотой или серебряной булавкой, они не неприятны на вид.
А свежо: зима в полном разгаре, всего шесть градусов тепла. Небо ясно; ночи светлые; вода сильно искрится. Вообще, судя по тому, что мы
до сих пор испытали, можно заключить, что Нагасаки — один из благословенных уголков мира по климату. Ровная погода: когда
ветер с севера — ясно и свежо, с юга — наносит дождь. Но мы видели больше ясного времени.
11-го января
ветер утих, погода разгулялась, море улеглось и немножко посинело, а то все было
до крайности серо, мутно; только волны, поднимаясь, показывали свои аквамаринные верхушки.
Часов с трех пополудни
до шести на неизмеримом манильском рейде почти всегда дует
ветер свежее, нежели в другие часы суток; а в этот день он дул свежее всех прочих дней и развел волнение.
Беспрестанно ходили справляться к барометру. «Что, падает?» 30 и 15. Опять — 29 и 75, потом 29 и 45, потом 29 и 30-29 и 15 — наконец, 28/42. Он падал быстро, но постепенно, по одной сотой, и в продолжение суток с 30/75 упал
до 28/42. Когда дошел
до этой точки,
ветер достиг
до крайних пределов свирепости.
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты
до станции Иктенда. Сейчас едем. На горах не оттаял вчерашний снег;
ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя. Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины.
До Иктенды проехали в темноте, лежа в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
Да и нечего говорить, разве только спрашивать: «Выдержат ли якорные цепи и канаты напор
ветра или нет?» Вопрос, похожий на гоголевский вопрос: «Доедет или не доедет колесо
до Казани?» Но для нас он был и гамлетовским вопросом: быть или не быть?
Зато штиль сменился попутным
ветром: летим
до одиннадцати узлов.
«
До чего же это, наконец, дойдет?» — подумаешь, следя за прогрессивной силой
ветра.
Лошади от
ветра воротят морды назад, ямщики тоже, и седоки прячут лицо в подушки — напрасно: так и режет шею, спину, грудь и непременно доберется
до носа.
Всех парусов
до тридцати: на каждое дуновение
ветра приходится по парусу.
Мы не заметили, как северный, гнавший нас
до Мадеры
ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот
ветер не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Мы дошли
до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени. На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали… на пол, за неимением стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег на единственную бывшую на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий
ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Рев
ветра долетал
до общей каюты, размахи судна были все больше и больше.
До вечера: как не
до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок.
Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Мы вышли из Гонконга 26 июня и
до 5-го июля сделали всего миль триста, то есть то, что могли бы сделать в сутки с небольшим, — так задержал нас противный восточный
ветер.
Все это, то есть команда и отдача якорей, уборка парусов, продолжалось несколько минут, но фрегат успело «подрейфовать», силой
ветра и течения, версты на полторы ближе к рифам. А
ветер опять задул крепче. Отдан был другой якорь (их всех четыре на больших военных судах) — и мы стали в виду каменной гряды.
До нас достигал шум перекатывающихся бурунов.
Надоело нам лавировать, делая от восьми
до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько к югу, в надежде встретить там другой
ветер и, между прочим, зайти на маленькие острова Баши, лежащие к югу от Формозы, посмотреть, что это такое, запастись зеленью, фруктами и тому подобным.
Подъехали к одной группе судов: «Russian frigate?» — спрашивают мои гребцы. «No», — пронзительно доносится
до нас по
ветру.
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена,
ветер: горизонт облачен». Всем
до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст в час; я слышал это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Она осветила кроме моря еще озеро воды на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как
до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй на пушку, остановился посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его за
ветром не слыхать. Луны не было.
От Гонконга
до островов Бонин-Cима, куда нам следовало идти, всего 1600 миль; это в кругосветном плавании составляет не слишком большой переход, который, при хорошем, попутном
ветре, совершается в семь-восемь дней.
До паров еще, пожалуй, можно бы не то что гордиться, а забавляться сознанием, что вот-де дошли же
до того, что плаваем по морю с попутным
ветром.
Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии, освещавшие весь двор и разрушающийся дом с отломанными крыльцами, и гром послышался уже над головой. Все птицы притихли, но зато зашелестили листья, и
ветер добежал
до крыльца, на котором сидел Нехлюдов, шевеля его волосами. Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу крыши, и ярко вспыхнул весь воздух; всё затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.
Я счел необходимым адресоваться к инструментам: барометр показывал 759, температура воздуха — 3°С, анемометр — полный штиль. Это интересное явление продолжалось
до рассвета. Когда мгла исчезла, снова подул холодный северо-западный
ветер.
Тут только я заметил, что гребень хребта, видимый дотоле отчетливо и ясно, теперь имел контуры неопределенные, расплывчатые: горы точно дымились. По их словам,
ветер от хребта Кямо
до моря доходит через два часа.
Утром 6 декабря мы встали
до света. Термометр показывал — 21°С. С восходом солнца ночной
ветер начал стихать, и от этого как будто стало теплее.
Наконец наступило 1 ноября — первый день зимнего месяца. Утром был мороз
до 10°С при сильном
ветре.
Наутро, 10 августа, я проснулся от сильного шума. Не надо было выходить из фанзы, чтобы понять, в чем дело. Дождь лил как из ведра. Сильные порывы
ветра сотрясали фанзу
до основания.
К утру
ветер начал стихать. Сильные порывы сменялись периодами затишья. Когда рассвело, я не узнал места: одна фанза была разрушена
до основания, у другой выдавило стену; много деревьев, вывороченных с корнями, лежало на земле. С восходом солнца
ветер упал
до штиля; через полчаса он снова начал дуть, но уже с южной стороны.
Потому ли, что земля переместилась в плоскости эклиптики по отношению к солнцу, или потому, что мы все более и более удалялись от моря (вероятно, имело место и то и другое), но только заметно день удлинялся и климат сделался ровнее. Сильные
ветры остались позади. Барометр медленно поднимался, приближаясь к 760. Утром температура стояла низкая (–30°С), днем немного повышалась, но к вечеру опять падала
до — 25°С.
Характер
ветра был неровный: то становился порывистым, то спадал
до полного штиля.
В лесу мы не страдали от
ветра, но каждый раз, как только выходили на реку, начинали зябнуть. В 5 часов пополудни мы дошли
до четвертой зверовой фанзы. Она была построена на берегу небольшой протоки с левой стороны реки. Перейдя реку вброд, мы стали устраиваться на ночь. Развьючив мулов, стрелки принялись таскать дрова и приводить фанзу в жилой вид.
С каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Средняя суточная температура понизилась
до 6,3°С, и дни заметно сократились. На ночь для защиты от
ветра нужно было забираться в самую чащу леса. Для того чтобы заготовить дрова, приходилось рано становиться на биваки. Поэтому за день удавалось пройти мало, и на маршрут, который летом можно было сделать в сутки, теперь приходилось тратить времени вдвое больше.
После 1 декабря сильные северо-западные
ветры стали стихать. Иногда выпадали совершенно тихие дни. Показания анемометра колебались теперь в пределах от 60
до 75, но вместе с тем стали увеличиваться морозы.
30-го числа вечером миноносцы дошли
до залива Джигит. П.Г. Тигерстедт предложил мне переночевать на судне, а завтра с рассветом начать выгрузку. Всю ночь качался миноносец на мертвой зыби. Качка была бортовая, и я с нетерпением ждал рассвета. С каким удовольствием мы все сошли на твердую землю! Когда миноносцы стали сниматься с якоря, моряки помахали нам платками, мы ответили им фуражками. В рупор
ветром донесло: «Желаем успеха!» Через 10 минут миноносцы скрылись из виду.
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет
ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера,
до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.
Лишь изредка
ветер набегал струями и, в последний раз замирая около дома, донес
до нашего слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг,
ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли
до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Я опять высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом балчука,
до того теперь явственно, хотя еще издалека, доносился
до слуха моего стук тележных колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот конских ног; даже пенье и смех почудились мне.
Ветер, правда, тянул оттуда, но не было сомненья в том, что незнакомые проезжие на целую версту, а может и на две, стали к нам ближе.
Вдруг
ветер сразу упал. Издали донесся
до нас шум озера Ханка. Начало смеркаться, и одновременно с тем в воздухе закружилось несколько снежинок. Штиль продолжался несколько минут, и вслед за тем налетел вихрь. Снег пошел сильнее.
Пурга — это снежный ураган, во время которого температура понижается
до 15°. И
ветер бывает так силен, что снимает с домов крыши и вырывает с корнями деревья. Идти во время пурги положительно нельзя: единственное спасение — оставаться на месте. Обыкновенно всякая снежная буря сопровождается человеческими жертвами.