Это была настоящая американская выездка, в которой все сводится к тому, чтобы облегчить лошади дыхание и уменьшить сопротивление воздуха до последней степени, где устранены все ненужные для бега движения, непроизводительно расходующие силу, и где внешняя красота форм приносится в жертву легкости, сухости,
долгому дыханию и энергии бега, превращая лошадь в живую безукоризненную машину.
Прихватил он все, как следовает, щука зубами не отгрызет. Подтяжечки новые примерил, в оконное стекло на себя засмотрелся: чисто генерал-фельдмаршал… Музыканты, они ремешками не затягиваются — и форс не допущает, и для легкости воздуха в подтяжках способнее: ежели брюхо поперек круто перетянешь,
долгого дыхания тебе, особливо на ходу, не хватит. Обязательно себя в штанах, как в футляре, содержать надо, чтобы правильная перегонка нот из грудей в подвздошную скважину шла.
Неточные совпадения
Задержанное
дыхание позволило бы ему пробыть там и
дольше, но низкая температура воды заставляет его скоро всплывать наверх.
Без преувеличения можно сказать, что дрожь пронимала Аггея Никитича, когда он читал хоть и вычурные, но своего рода энергические страницы сего романа: княгиня, капитан, гибнувший фрегат, значит, с одной стороны —
долг службы, а с другой — любовь, — от всего этого у Аггея Никитича захватывало
дыхание.
Уже ее в тот самый час
Кончалось
долгое страданье:
Чела мгновенный пламень гас,
Слабело тяжкое
дыханье,
Огромный закатился взор,
И вскоре князь и Черномор
Узрели смерти содроганье…
Возня, молчание и трение о стену ногами, перемешиваясь с частым
дыханием, показали, что упрямство или другой род сопротивления хотят сломить силой. Затем
долгий неистовый визг оборвался криком Геза: «Она кусается, дьявол!» — и позорный звук тяжелой пощечины прозвучал среди громких рыданий. Они перешли в вопль, и я открыл дверь.
Больше мать не расспрашивала.
Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовый крик младенца да короткое, частое
дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать сказала, обернувшись назад...
— Быть или не быть? — спрашивает он у самого себя, еще не говоря этих слов. Но я читаю это в его глазах. Его лицо я видел в три четверти, как любят снимать некоторые лица фотографы. Прошло несколько секунд безмолвного напряжения. Я, по крайней мере, задержал
дыхание — и это показалось мне
долгим.
Наконец, после
долгого молчания, как будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами — и
дыхание ее улетело.
Часто жадно ловил он руками какую-то тень, часто слышались ему шелест близких, легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое
дыхание скользило по лицу его, и любовью потрясалось все его существо; чьи-то горючие слезы жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй,
долгий, нежный, впивался в его губы; тогда жизнь его изнывала в неугасимой муке; казалось, все бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом него, и
долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем…
В эту ночь, томительно-долгую и пустую, так же горела лампочка под синим абажуром, и звонкая тишина вздрагивала и пугалась, разнося по палатам тихие стоны, храп и сонное
дыхание больных.
Вдруг задышалось глубоко и сладко: как будто следило
дыхание за переливами грома в высоте и шло за ним из края в край; и стало казаться в
долгой грезе, что он — не человек спящий, а сама морская волна, которая, то падая, то поднимаясь, дыша ровно и глубоко, вольно катится по безбрежному простору.