Неточные совпадения
Бежит лакей с салфеткою,
Хромает: «Кушать подано!»
Со всей своею свитою,
С детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с белыми собачками,
Пошел помещик завтракать,
Работы осмотрев.
С реки из лодки грянула
Навстречу барам музыка,
Накрытый стол белеется
На самом берегу…
Дивятся наши странники.
Пристали к Власу: «Дедушка!
Что за порядки чудные?
Что за чудной старик...
Волнение было подавлено сразу; в этой недавно столь грозно гудевшей толпе водворилась такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота
подивиться на «сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение».
— Готова? Пожалуйте ее сюда! — Он пробежал ее глазами и
подивился аккуратности и точности: не только было обстоятельно прописано ремесло, звание, лета и семейное состояние, но даже
на полях находились особенные отметки насчет поведения, трезвости, — словом, любо было глядеть.
И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой
на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих
на размышление, так что стоишь только да
дивишься, пожимая плечами, да и ничего более.
Видит теперь все ясно текущее поколение,
дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст
на него же,
на него,
на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может,
на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились
на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
Не раз
дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся
на то,
на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях.
Тарас посмотрел
на жида и
подивился тому, что он уже успел побывать в городе.
— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, — усаживал гостя Раскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право, сам
на себя
подивился, если бы мог
на себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху с разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел
на него. Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.
Он встал
на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы
дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел
на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и
на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал
на них. Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже
подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.
Посмотришь
на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему
дивятся все:
Он, кажется, из кожи рвётся,
Да только всё вперёд не подаётся,
Как Белка в колесе.
На Белку в колесе зевал он и
дивился.
Толпятся: чуду всяк заранее
дивится,
Молчит и,
на море глаза уставя, ждёт...
Когда вспомню, что это случилось
на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не
дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
Как случится.
Однако, кто, смотря
на вас, не
подивится?
Полнее прежнего, похорошели страх;
Моложе вы, свежее стали;
Огонь, румянец, смех, игра во всех чертах.
Он знал, что Анна Сергеевна сидит наедине с Базаровым, и ревности он не чувствовал, как бывало; напротив, лицо его тихо светлело; казалось, он и
дивился чему-то, и радовался, и решался
на что-то.
Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя
на окна Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку,
дивясь последним словам Райского.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели,
на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому
дивился в нем, а еще более
дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
Они смотрели друг
на друга: Райский с холодным любопытством, она — с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча
дивился красоте ее римского профиля.
— Вы
дивитесь, что
на вашу бедную сестру брызнула капля деревенской мудрости! Вам бы хотелось видеть дурочку
на моем месте — да? Вам досадно!..
Да и всегда было тайною, и я тысячу раз
дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно.
прост и важен; я даже
подивился моей бедной Софье, как это она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесят, но все же он был такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда был непозволительно сед, стало быть, таким же седым
на ней и женился… Вот разве это повлияло.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости
на этих молодых людей и успокоиться. Я
дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря
на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том, как хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам
на известную гадкую тему, и хоть я и
дивился про себя, но очень любил слушать.
Иногда трудно было сообразить, что его так побуждает рассказывать, так что я подчас даже
дивился на такое многоглаголание и приписывал отчасти старчеству и болезненному состоянию.
Как услыхала она про Версилова, так
на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я
на нее и
дивлюсь: ни с кем она, молчаливая такая, так не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
Я ужасно
дивился на это все время, как к вам ходил.
Я с новым удовольствием обошел его весь, останавливался перед разными деревьями,
дивился рогатым, неуклюжим кактусам и опять с любопытством смотрел
на Столовую гору.
Мы ушли и свободно вздохнули
на катере,
дивясь, как люди могут пускаться
на таких судах в море до этих мест, за 1800 морских миль от Кантона!
Смотрел я
на всю эту суматоху и
дивился: «Вот привычные люди, у которых никаких «страшных» минут не бывает, а теперь как будто боятся!
На мели: велика важность! Постоим, да и сойдем, как задует ветер посвежее, заколеблется море!» — думал я, твердо шагая по твердой палубе. Неопытный слепец!
— Что ж, пришли
подивиться, как антихрист людей мучает?
На вот, гляди. Забрал людей, запер в клетку войско целое. Люди должны в поте лица хлеб есть, а он их запер; как свиней, кормит без работы, чтоб они озверели.
Стал я тогда, еще в офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и все-то, помню,
на меня
дивились: «Что же нам, говорят, посадить слугу
на диван да ему чай подносить?» А я тогда им в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда».
Они будут
дивиться и ужасаться
на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо.
— Да он и раздражен, да веселый. Он и всё раздражен, да
на минутку, а там веселый, а потом вдруг опять раздражен. И знаешь, Алеша, все я
на него
дивлюсь: впереди такой страх, а он даже иной раз таким пустякам хохочет, точно сам-то дитя.
— C’est charmant, [Это восхитительно (фр.).] приживальщик. Да я именно в своем виде. Кто ж я
на земле, как не приживальщик? Кстати, я ведь слушаю тебя и немножко
дивлюсь: ей-богу, ты меня как будто уже начинаешь помаленьку принимать за нечто и в самом деле, а не за твою только фантазию, как стоял
на том в прошлый раз…
На сих меньше указывают и даже обходят молчанием вовсе, и сколь
подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы выйдет, может быть, еще раз спасение земли русской!
Тем не менее, несмотря
на всю смутную безотчетность его душевного состояния и
на все угнетавшее его горе, он все же
дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него
на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только
на тебя, Алеша,
дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Все это вырвалось у Мити как бы в совершенной истерике. Андрей хоть и
подивился на барина, но разговор поддержал.
— Полноте, — сказал мне шепотом Гагин, — не дразните ее; вы ее не знаете: она, пожалуй, еще
на башню взберется. А вот вы лучше
подивитесь смышлености здешних жителей.
Ты
дивишься,
Что в поздний час одна в лесу блуждаю?
Пригожий Лель, меня взманило пенье
Певца весны; гремящий соловей,
С куста
на куст перелетая, манит
Раскрытое для увлечений сердце
И дальше в лес опасный завлекает
Прекрасную Елену.
Красавица, поверь, что если б громы,
Средь ясного, безоблачного неба
Раскатами внезапно возгремели,
Не так бы я
дивился, как
дивлюсьСловам твоим бесхитростным. Смеяться
Над девушкой покинутой, над сердцем,
Ребячески доверчивым! Ужасно!
Неслыханно, Бермята! Страшно верить!
Приспешники, ищите по посаду
Преступника; поставьте Мизгиря
На суд царев.
На дороге говорили об разных разностях. Гарибальди
дивился, что немцы не понимают, что в Дании побеждает не их свобода, не их единство, а две армии двух деспотических государств, с которыми они после не сладят. [Не странно ли, что Гарибальди в оценке своей шлезвиг-голштинского вопроса встретился с К. Фогтом? (Прим. А. И. Герцена.)]
Я пожал руку жене —
на лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех, в десять часов вечера, заговор открыт, побег, драгоценная жизнь Николая Павловича в опасности? «Действительно, — подумал я, — я виноват перед будочником, чему было
дивиться, что при этом правительстве какой-нибудь из его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей степени разве лучше своего товарища
на Синем мосту? А сам-то будочник будочников?»
Если Ронге и последователи Бюше еще возможны после 1848 года, после Фейербаха и Прудона, после Пия IX и Ламенне, если одна из самых энергических партий движения ставит мистическую формулу
на своем знамени, если до сих пор есть люди, как Мицкевич, как Красинский, продолжающие быть мессианистами, — то
дивиться нечему, что подобное учение привез с собою Чаадаев из Европы двадцатых годов.
Прислуга и дневала и ночевала
на ларях, в таких миниатюрных конурках, что можно было только
дивиться, каким образом такая масса народа там размещается.
Мать только
дивилась: откуда
на Антипку пошло-поехало?
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему
дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было
на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом...