Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну
ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь
учиться захочет.
― Напротив, вы не можете себе представить, как, глядя на вас, я всегда
учусь тому, что мне предстоит, именно воспитанию
детей.
Ему было девять лет, он был
ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел
учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он
учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с
детьми, в особенности потому, что она для
детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и
учиться, как это делать.
― Это всё нагоните. Они такие способные
дети. Главное ― нравственное воспитание. Вот чему я
учусь, глядя на ваших
детей.
Да! тогда я был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, — прибавил он, иронически улыбаясь, — теперь
дети большие стали: им надо серьезно
учиться.
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь
дети не играют, а
учатся. Они все
учатся,
учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— В университете
учатся немцы, поляки, евреи, а из русских только
дети попов. Все остальные россияне не
учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен думать иначе.
Он уж
учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для
детей окрестных дворян.
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше
детей нет. Он
учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана, который
учится в здешнем училище, еще
ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
Он не учит
детей и не одевает, а смотрит, чтоб они
учились и были одеты, печется о их здоровье, ходит с ними гулять и говорит тот вздор, который хочет, не иначе как по-немецки.
Бьет семь часов.
Детей оделили лакомством; Василию Порфирычу тоже поставили на чайный стол давешний персик и немножко малины на блюдечке. В столовой кипит самовар; начинается чаепитие тем же порядком, как и утром, с тою разницей, что при этом присутствуют и барин с барыней. Анна Павловна осведомляется, хорошо ли
учились дети.
Вся наша семья в эту неделю говела;
дети не
учились, прислуга пользовалась относительною свободою.
После обеда Василий Порфирыч ложится отдохнуть до шести часов вечера;
дети бегут в сад, но ненадолго: через час они опять засядут за книжки и будут
учиться до шести часов.
Она рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она уходит к соседским
детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и
учится, и только теперь, по случаю моего приезда, бабушка уволила ее от уроков.
По окончании всенощной все подходят к хозяевам с поздравлениями, а
дети по очереди целуют у старой полковницы ручку. Старушка очень приветлива, всякому найдет доброе слово сказать, всякого спросит: «Хорошо ли, душенька,
учишься? слушаешься ли папеньку с маменькой?» — и, получив утвердительный ответ, потреплет по щеке и перекрестит.
— Нехорошо, Варя, лениться.
Учитесь,
дети,
учитесь! Не бог знает, какие достатки у отца с матерью! Не ровен час — понадобится.
До этого известно только, что в конце шестидесятых годов дом был занят пансионом Репмана, где
учились дети богатых людей, а весь период от отъезда Волконской до Репмана остается неизвестным.
В 1888 или 1889 году появился памятный циркуляр «о кухаркиных
детях», которые напрасно
учатся в гимназиях.
Гонта уносит и режет обоих «свяченым ножом», а гайдамаки зарывают живьем в колодце школяров из семинарии, где
учились дети Гонты.
В пансионе Окрашевской
учились одни
дети, и я чувствовал себя там
ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинскогс
учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них
училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим
детям, один из них принес эту историю в школу, и, когда я пришел
учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие
дети были старше и уже
учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы ее были видны из окон дома.
Это были
дети той деревни, вся ватага, которая в школе
училась.
С этой почтой было письмо от родных покойного Вильгельма, по которому можно надеяться, что они будут просить о
детях. Я уверен, что им не откажут взять к себе сирот, а может быть, и мать пустят в Россию. Покамест Миша
учится в приходском училище. Тиночка милая и забавная девочка. Я их навещаю часто и к себе иногда зазываю, когда чувствую себя способным слушать шум и с ними возиться.
Минута была странная, я как-то слишком была откровенна и чистосердечна; горячность, странная восторженность увлекли меня, и я призналась ему во всем… в том, что мне хотелось
учиться, что-нибудь знать, что мне досадно было, что меня считают девочкой,
ребенком…
Скоро я перестала
учиться у Покровского. Меня он по-прежнему считал
ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее поведение. Но меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я никогда почти не говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить. Я краснела, мешалась и потом где-нибудь в уголку плакала от досады.
Дети между тем здоровеют на чистом воздухе; старший сынок уж
учиться начал — того гляди, и вплотную придется заняться им.
— Гм. А правда ли, что вы, — злобно ухмыльнулся он, — правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас
поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали
детей? Говорите, не смейте лгать, — вскричал он, совсем выходя из себя, — Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу! Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
— А того ради и учу. Откуда баре, холеные хари? Всё из нас, из черноты земной, а откуда еще-то? Чем больше науки, тем длинней руки, больше возьмут; а кем больше взято, у того дело и свято… Бог посылает нас сюда глупыми
детьми, а назад требует умными стариками, значит — надо
учиться!
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не
учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши
дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Доходы малые,
детей много: Марта кончила прогимназию, сын
учился в гимназии, другие
дети были еще меньше.
Когда Митя подрос, его отдали в гимназию; он
учился хорошо; вечно застенчивый, кроткий и тихий, он был даже любим инспектором, который считал не вовсе сообразным с своей должностью любить
детей.
— Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я
училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем…
Детей у нас нет, а
дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
Я начертил план школы на шестьдесят мальчиков, и земская управа одобрила его, но посоветовала строить школу в Куриловке, в большом селе, которое было всего в трех верстах от нас; кстати же, куриловская школа, в которой
учились дети из четырех деревень, в том числе из нашей Дубечни, была стара и тесна, и по гнилому полу уже ходили с опаской.
— Отпустила его, — рассказывала она, — еще
ребенком и все думаю:
дитя,
учится, а мое
дитя вдруг мне пишет письмо: «Маменька!
— В гимназии вместе
учились! — продолжал тонкий. — Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо…
Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе… А это моя жена, урожденная Ванценбах… лютеранка.
У ней двое
детей, где-то
учатся.
Сначала она уверяла меня, что это так, что это ничего не значит; но скоро в ее разговорах со мной я начал слышать, как сокрушается она о том, что мне не у кого
учиться, как необходимо ученье мальчику; что она лучше желает умереть, нежели видеть
детей своих вырастающих невеждами; что мужчине надобно служить, а для службы необходимо
учиться…
Положим, крестьянский
ребенок свободно
Растет, не
учась ничему,
Но вырастет он, если богу угодно,
А сгибнуть ничто не мешает ему.
— Вы,
дети, про человека больше
учитесь, как вообще человек. Кто к чему назначен, какая кому судьба? Вот о чём колдовать надо. Слова тоже. Слова надо понимать насквозь. Вот вы, часто, — тот, другой — говорите: конечно, круглое словцо. А конца-то и нет ничему!
—
Учись, ребята, как надо с людями жить, — кричал Артамонов
детям. — Гляди, Петруха!
— Что ж ты дома,
дитя? Гулянье, а ты — дома?
Учиться поедешь? Это хорошо. «Неучёный — что нерожёный», вот как говорят. Ну, мне без тебя скушно будет,
дитя.
— Да что же такое тут здоровье-то? За что же вы ребенка-то губите, оставляя его в невежестве? — У Павла навернулись на глазах слезы. — Смотрите, уж он сам плачет, — продолжал генерал, — сознавая, может быть, то зло, которое причиняет ему ваша слепая и невежественная любовь. Плачь, братец, и просись
учиться: в противном случае ты погиб безвозвратно.
— Чему ты, милый мой,
учишься? — сказал генерал, обращаясь к
ребенку.
Так прожил он еще семь лет. Старшей дочери было уже 16 лет, еще один
ребенок умер, и оставался мальчик-гимназист, предмет раздора. Иван Ильич хотел отдать его в Правоведение, а Прасковья Федоровна на зло ему отдала в гимназию. Дочь
училась дома и росла хорошо, мальчик тоже
учился недурно.
— Какому комиссару? Подите себе с ним в болото, а слушайте меня. Всего этого отпустите сколько надобно для
детей. Они завтра переедут в город
учиться в школах.
Маменька же, увидевши, что я не отличился в знании иностранного языка и еще оштрафован родительским щелчком, впрочем весьма чувствительным, от которого у меня в три ручья покатились слезы, маменька завели меня тихонько в кладовую и — то-то материнское сердце! — накормили меня разными сластями и, приголубливая меня, говорили:"Хорошо делаешь, Трушко, не
учись их наукам. Дай бог и с одною наукою ужиться, а они еще и другую вбивают
дитяти в голову".
Все
дети распределены были по различным классам; самые маленькие
учились читать и писать; в старших классах преподавались высшие правила счисления, механики и физики.