Неточные совпадения
Это не самые богатые люди, но они именно те «чернорабочие, простые люди», которые, по словам
историка Козлова, не торопясь налаживают крепкую жизнь, и они значительнее крупных богачей, уже сытых до конца
дней, обленившихся и равнодушных к жизни города.
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции
историка он вспомнил свой первый
день в гимназии. Большие сборища людей подавляли его, в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он почувствовал себя тоже обезличенным.
— «Молодой Дикий» [«Молодой Дикий» — неполное название переводного романа: «Молодой дикий, или опасное стремление первых страстей, сочинение госпожи Жанлис; 2 части. М., 1809». На самом
деле это сочинение Августа Лежюня.], «Повести Мармонтеля». [«Повести Мармонтеля». — Жан Франсуа Мармонтель (1723—1799), французский повествователь, драматург и
историк литературы.]
— Вот тут историческая неверность, впрочем, — сказал он, — утвержденная нашими учеными
историками; на самом
деле Разин казнен не на Красной площади, а на Болоте.
— Помилуй, душа моя! именно из"Рюрикова вещего сна"! Мне впоследствии сам маститый
историк всю эту проделку рассказывал… он по источникам ее проштудировал! Он, братец, даже с Оффенбахом списывался: нельзя ли, мол, на этот сюжет оперетку сочинить? И если бы смерть не пресекла
дней его в самом разгаре подъятых трудов…
Будущий
историк, коему позволено будет распечатать
дело о Пугачеве, легко исправит и дополнит мой труд — конечно несовершенный, но добросовестный. Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцова, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства.
Из этих фактов очевидно одно: что, вопреки общему мнению, как замечает сам же
историк в другом месте (том III, стр. 179), Петр искал за границею единственно средств ввести и утвердить в России морское
дело, едва ли помышляя тогда о преобразовании своего государства по примеру государств западных.
На другой
день после взятия каланчей турки привели в ужас русских, напав на них в то время, как они отдыхали после обеда — «обычай, которому мы не изменяли ни дома, ни в стане военном», — по замечанию
историка.
Если, наконец, под глубокой думой, которой Петр остался верен до гроба, красноречивый
историк разумеет страсть Петра к военному и морскому
делу, ранее других у него развившуюся, то и эта страсть в Петре-юноше не произвела еще тех замыслов, которые действительно можно бы назвать глубокой думой.
Труд г. Устрялова тем замечательнее, что у своих предшественников-историков он весьма мало мог находить пособия в своем
деле.
К числу первых принадлежит Голиков и многие из иностранных
историков Петра; в числе последних замечателен Крекшин, которого наши ученые принимали, даже до наших
дней, — за достоверный источник и авторитет, но которого г. Устрялов, вслед за Татищевым, справедливо именует баснословцем.
Не мудрено поэтому, что в
делах внешних
историк замечает то же бездействие, как и во внутренних.
Казалось бы, чего же лучше? Сам
историк, начертавши эту великолепную картину древней Руси, не мог удержаться от вопросительного восклицания: «Чего же недоставало ей?» Но на
деле оказалось совсем не то: древней Руси недоставало того, чтобы государственные элементы сделались в ней народными. Надеемся, что мысль наша пояснится следующим рядом параллельных выписок из книги г. Устрялова, приводимых нами уже без всяких замечаний...
В таком виде представляется
дело стрельцов современному
историку, который мало придает значения предыдущим обстоятельствам.
Этот тон возмущал Бенни, и мне кажется, что такое посвящение в самом
деле довольно любопытно как для современников автора, так, особенно, для будущего
историка литературы нашего времени, который по достоинству оценит искренность литературных трудов этого любопытного писателя и прозорливость «снисхождения, одобрявшего недостоинства трудившегося».
Так живописал царя Соломона Иосафат, сын Ахилуда,
историк его
дней.
На другой
день мы были уже в кибитке и через Петербург доехали в Москву. Здесь, по совету Новосильцова, я отдан был для приготовления к университету к профессору Московского университета, знаменитому
историку М. П. Погодину.
Века все смелют,
Дни пройдут,
Людская речь
В один язык сольётся.
Историк, сочиняя труд,
Над нашей рознью улыбнётся.
В эти глухие тридцать лет там, на Западе, эмиграция создала своих
историков, поэтов, публицистов, голоса которых громко и дружно, на всю Европу, раздавались в защиту польского
дела, и эти голоса подхватывались чуждыми людьми других национальностей, усилившими общий негодующий хор, а мы все молчали и молчали, и с этим молчанием в наши «образованные» массы, мало-помалу, но все более и все прочнее проникало сознание, что правы они, а виноваты мы.
Среди бесчисленных и пошлых клевет, которым я долговременно подвергался в литературе за мою неспособность и нехотение рабствовать презренному и отвратительному деспотизму партий, меня сурово укоряли также за то, что я не
разделял неосновательных мнений Афанасья Прокофьевича Щапова, который о ту пору прослыл в Петербурге
историком и, вращаясь среди неповинных в знаниях церковной истории литераторов, вещал о политических задачах, которые скрытно содержит будто наш русский раскол.
Столь небольшая сравнительно строительная деятельность Грозного некоторыми
историками объясняется тем, что будто бы он был поглощен казнями. Но это неверно. Москва в это время двукратно была опустошена громадными пожарами, в 1547 и 1571 годах. Иоанну Васильевичу было слишком много
дела по одному только восстановлению сгоревших зданий.
Существует по этому вопросу ответ
историка — современника Иоаннова — князя Андрея Курбского-Ярославского, написавшего «Историю князя великого московского о
делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима».
«За это-то, — замечает наш знаменитый
историк С. М. Соловьев, — так и преклонился перед памятью об Иоанне Грозном гениальный продолжатель его
дела — Петр Великий» [С. Соловьев. «История России с древнейших времен». Т. VI.].
Не его
дело перебирать всю меледу, пересчитывать труженически все звенья в цепи этой эпохи и жизни этого двигателя: на то есть
историки и биографы.
Историки, по старой привычке признания божественного участия в
делах человечества, хотят видеть причину события в выражении воли лицà, облеченного властью; но заключение это не подтверждается ни рассуждением, ни опытом.
И в наши
дни есть еще
историки, как, например, Белох, которые видят в Платоне реакцию против поступательного, прогрессивного хода греческого просвещения и греческой цивилизации.
Общие
историки, имеющие
дело со всеми народами, как будто признают несправедливость воззрения частных
историков на силу, производящую события. Они не признают этой силы за власть, присущую героям и владыкам, а считают ее результатом разнообразно направленных многих сил. Описывая войну или покорение народа, общий
историк отыскивает причину события не во власти одного лица, но во взаимодействии друг на друга многих лиц, связанных с событием.
И об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу при 15-ти градусах мороза; когда
дня только 7 и 8 часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженьи, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, — об этом-то периоде кампании нам рассказывают
историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда-то, а Тормасов туда-то, и как Чичагов должен был передвинуться туда-то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д. и т. д.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения? существует точно также весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все
историки описывают
дело следующим образом...
Так же как золото тогда только золото, когда оно может быть употреблено не для одной мены, а и для
дела, так же и общие
историки только тогда будут золотом, когда они будут в силах ответить на существенный вопрос истории: чтò такое власть?
Весь этот
день 25-го августа, как говорят его
историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Это доказывают не только богословы, но и вольнодумные ученые
историки религий — Тиле, Макс Мюллер и др.; классифицируя религии, они признают, что те из них, которые
разделяют это суеверие, выше тех, которые его не
разделяют.
Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка
историков, когда чтò не подходит под их мерку); ежели бы
дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…