Неточные совпадения
Нас
осталось:
дед, мать, я, да брат, да еще брат.
Вот и карты розданы. Взял
дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось
остаться дурнем! Только что
дед успел
остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
У моего отца
оставалось еще майоратное имение в Польше, пожалованное моему
деду за заслуги.
В грустный день помещения детей у
деда Галактион
остался в Заполье и решительно не знал, что ему делать.
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка,
останется с
дедом, а
дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
— Поведете? — спросила мать, вставая; лицо у нее побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать с себя кофту, юбку и,
оставшись в одной рубахе, подошла к
деду: — Ведите!
К весне дядья разделились; Яков
остался в городе, Михаил уехал за реку, а
дед купил себе большой интересный дом на Полевой улице, с кабаком в нижнем каменном этаже, с маленькой уютной комнаткой на чердаке и садом, который опускался в овраг, густо ощетинившийся голыми прутьями ивняка.
Скоро наш адмирал отправился домой, а мы под покровом дяди Рябинина, приехавшего сменить
деда,
остались в зале, которая почти вся наполнилась вновь наехавшими нашими будущими однокашниками с их провожатыми.
«Стрельцы», «Юрий Милославский», «Таинственный монах», «Япанча, татарский наездник» и подобные книги нравились мне больше — от них что-то
оставалось; но еще более меня увлекали жития святых — здесь было что-то серьезное, чему верилось и что порою глубоко волновало. Все великомученики почему-то напоминали мне Хорошее Дело, великомученицы — бабушку, а преподобные —
деда, в его хорошие часы.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где
остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к
деду.
— Итак, я должен
оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно в то время, когда кровь всех русских будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и
дед умирать подле своего внука.
Минут через пять березовая роща
осталась у них назади; коляска своротила с большой дороги на проселочную, которая шла посреди полей, засеянных хлебом; справа и слева мелькали небольшие лесочки и отдельные группы деревьев; вдали чернелась густая дубовая роща, из-за которой подымались высокие деревянные хоромы, построенные еще
дедом Полины, храбрым секунд-майором Лидиным, убитым при штурме Измаила.
Левшин. Зачем бояться? Мы ничего худого не сделали. Нас вот позвали сюда для охраны порядка, — мы пришли. Там народ, который разозлился, говорит: сожжем завод и все сожжем, одни угли
останутся. Ну, а мы против безобразия. Жечь ничего не надо… зачем жечь? Сами же мы строили, и отцы наши, и
деды… и вдруг — жечь!
Преосвященный владыко архиерей своим правилом в главной церкви всенощную совершал, ничего не зная, что у него в это время в приделе крали; наш англичанин Яков Яковлевич с его соизволения стоял в соседнем приделе в алтаре и, скрав нашего ангела, выслал его, как намеревался, из церкви в шинели, и Лука с ним помчался; а
дед же Марой, свое слово наблюдая,
остался под тем самым окном на дворе и ждет последней минуты, чтобы, как Лука не возвратится, сейчас англичанин отступит, а Марой разобьет окно и полезет в церковь с ломом и с долотом, как настоящий злодей.
Иван Сидоров на это весьма резонно отвечает: «Ваше благородие, да ведь еще наши деды-прадеды пахали по эту вербу, вот и пень от нее
остался».
— Видишь!.. И не будет у нас согласья с Москвой… Не будет!.. Общения не разорвем, а согласья не будет!.. По-старому
останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как отцы и
деды жили, так и мы будем жить… Знать не хотим ваших московских затеек!..
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с руками да с ногтями. Не доешь — глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать — рукам волю дам. Старый отецкий устав не смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб дно было наголо, а в горшке не
осталось крошек и мышонку поскресть.
Сижу и думаю:
остаться ночевать? Но ведь всю ночь будет кашлять этот
дед, пожалуй, есть клопы, да и кто поручится, что завтра вода не разольется еще шире? Нет, уж лучше ехать!
—
Деда, — в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, — ты была и
останешься моей единственной… Другой
деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу,
деда! Я убегу в горы… к дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.
И прежняя разница между тем, как мне жилось в доме
деда (где
оставалась мать моя), и в тамбовской усадьбе у отца — уже не чувствовалась.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. — «Наши
деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а
остались дети, которые не могут сжать меча своего слабою рукою. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собою».
Лиза
оставалась одна со своим
дедом. Тони не выдержала долго разлуки с ней и посетила ее. С обеих сторон отдан отчет в том, что с ними случилось с тех пор, как они не виделись. Не удивилась одна, узнав, что Сурмин сделал предложение ее подруге, она это предугадывала прежде; но изумилась и как бы испугалась другая, когда Лиза открыла ей тайну своего брака.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. — «Наши
деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а
остались дети, которые не могут сжать меча своей слабой рукой. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собой».
Лиза Стабровская
осталась жить при своем
деде и отказалась от света.
Отец ее не соглашался на наш брак, но он умер, и Елизабета,
оставшись сиротой, укрыла свою голову от житейских гроз под кровом
деда и сердце свое на моей груди.
По новгородским хартиям значилось, что пригород Москвы — Торжок и окружные земли издавна были под властию Великого Новгорода, но
дед Иоанна III, великий князь Василий Дмитриевич, завоевал их и оставил за собою, по договорным же грамотам с сыном, великим князем Василием Васильевичем, прозванным Темным, Торжок снова обратился под власть новгородского веча, а прочие земли
остались как бы затаенные за Москвою и помину объявить не было.
Он, как и
дед мой,
остался французом, хотя всю свою жизнь прожил в России.