Нехлюдов, не желая встречаться с тем, чтоб опять прощаться, остановился, не доходя до
двери станции, ожидая прохождения всего шествия. Княгиня с сыном, Мисси, доктор и горничная проследовали вперед, старый же князь остановился позади с свояченицей, и Нехлюдов, не подходя близко, слышал только отрывочные французские фразы их разговора. Одна из этих фраз, произнесенная князем, запала, как это часто бывает, почему-то в память Нехлюдову, со всеми интонациями и звуками голоса.
Неточные совпадения
Снимая пальто, Самгин отметил, что кровать стоит так же в углу, у
двери, как стояла там, на почтовой
станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За кроватью, в ногах ее, карточный стол с кривыми ножками, на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция с Христа Габриеля Макса.
Но сквозь дождь и гром ко крыльцу
станции подкатил кто-то, молния осветила в окне мокрую голову черной лошади;
дверь распахнулась, и, отряхиваясь, точно петух, на пороге встал человек в клеенчатом плаще, сдувая с густых, светлых усов капли дождя.
— И ночью, перед тем, как поезд остановился между
станциями, не слышали шума около вашей
двери?
Лопахин(в
дверь, им вслед). Пожалуйте, покорнейше прошу! По стаканчику на прощанье. Из города не догадался привезть, а на
станции нашел только одну бутылку. Пожалуйте!
Лопахин. На дворе октябрь, а солнечно и тихо, как летом. Строиться хорошо. (Поглядев на часы в
дверь.) Господа, имейте в виду, до поезда осталось всего сорок шесть минут! Значит, через двадцать минут на
станцию ехать. Поторапливайтесь.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой
станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что
дверь почтовой
станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
К довершению этой сиены,
дверь почтовой
станции снова отворилась, и показался господин весьма приличной наружности, должно быть, из отставных военных.
Кусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до
станции и — промокшая, грязная — вернулась на дачу. Там она проделала еще одну новую штуку, которой никто, однако, не видал: первый раз взошла на террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную
дверь и даже поскребла когтями. Но в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке.
На маленькой
станции между Римом и Генуей кондуктор открыл
дверь купе и, при помощи чумазого смазчика, почти внес к нам маленького кривого старика.
В зале третьего класса и на перроне царил ужас.
Станция была узловая, и всегда, даже ночью, были ожидающие поездов, — теперь все это бестолково металось, лезло в
двери, топталось по дощатой платформе. Голосили бабы и откуда-то взявшиеся дети. В стороне первого класса и помещения жандармов трещали выстрелы. Саша, несколько шагов пробежавший рядом с незнакомым мужиком, остановился и коротко крикнул Колесникову...
Приходилось, во избежание скуки, во время пути предаваться всевозможным мечтам, а на
станциях тщательному пересмотру лубочных картин, фельдмаршалов, топчущих под собою армии, и карандашных надписей по всем
дверям и оконным притолокам.
Когда он встретил своих на
станции железной дороги, привез их в свою освещенную готовую квартиру и лакей в белом галстуке отпер
дверь в убранную цветами переднюю, а потом они вошли в гостиную, кабинет и ахали от удовольствия, — он был очень счастлив, водил их везде, впивал в себя их похвалы и сиял от удовольствия.
Когда я повернул от водокачки, в
дверях показался начальник
станции, на которого я два раза уже жаловался его начальству; приподняв воротник сюртука, пожимаясь от ветра и снега, он подошел ко мне и, приложив два пальца к козырьку, с растерянным, напряженно почтительным и ненавидящим лицом сказал мне, что поезд опоздает на 20 минут и что не желаю ли я пока обождать в теплом помещении.
Он вышел.
Станция переполнилась движением. Хлопали
двери, скрипели ступени, ямщики таскали баулы и сумки, суетливый звон уводимых и перепрягаемых на льду троек теснился каждый раз в отворяемую
дверь, ямщики кричали друг на друга по-якутски и ругались на чистом русском диалекте, доказывая этим свое российское происхождение…
Когда я очнулся, была все еще глухая ночь, но Ат-Даван весь опять жил, сиял и двигался. Со двора несся звон, хлопали
двери, бегали ямщики, фыркали и стучали копытами по скрипучему снегу быстро проводимые под стенами лошади, тревожно звенели дуги с колокольцами, и все это каким-то шумным потоком стремилось со
станции к реке.
Как раз против
двери стоит пассажирский поезд, а за ним красное здание с навесом — какая-то большая
станция с буфетом.
А когда тот скрылся за
дверью, начальник
станции приложил ладони рук рупором ко рту и отчетливо объявил нам...
Глафира оставалась на платформе
станции до последней минуты, и потом, дав кондуктору в руку талер, ехала стоя на площадке у
двери вагона.
Солдат одной рукой за чашку, другой за баклажку. Перелил, бабушке в пояс поклонился и за
дверь — целиной-лугом на обгорелый дуб, к своей
станции. Зелье на боку в баклажке булькает — аж селезенка у солдата с радости заиграла, до того забавная вещь.