Неточные совпадения
Подошед к окну, постучал он пальцами
в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах
в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец
дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик
лет тринадцати,
в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.
Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за
двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых
лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И
в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья
в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый
год больной
в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет
дверь,
В очках,
в изорванном кафтане,
С чулком
в руке, седой калмык.
Встречает их
в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
Это был господин немолодых уже
лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился
в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
— A вот и дождались, сударыня, — подхватил Василий Иванович. — Танюшка, — обратился он к босоногой девочке
лет тринадцати,
в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за
двери, — принеси барыне стакан воды — на подносе, слышишь?.. а вас, господа, — прибавил он с какою-то старомодною игривостью, — позвольте попросить
в кабинет к отставному ветерану.
Небольшой дворянский домик на московский манер,
в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился
в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять
лет. У
дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и
в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка
в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
Вошел человек
лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый,
в коричневом фраке с медными пуговицами и
в розовом платочке на шее. Он осклабился, подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к
двери и положил руки за спину.
— Головастик этот, Томилин, читал и здесь
года два тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами
в двери казенной церкви, — простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. — И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: — Грамотность — тоже не всякому на пользу.
Дверь в квартиру патрона обычно открывала горничная, слащавая старая дева, а на этот раз открыл камердинер Зотов, бывший матрос, человек
лет пятидесяти, досиня бритый, с пухлым лицом разъевшегося монаха и недоверчивым взглядом исподлобья.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к
двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать
лет тому назад. Он пошел
в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина рукой на незаметную, узенькую
дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела веду
в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же,
в городе, выполняю, а здесь у меня люди бывают только
в Новый
год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
— Одно из основных качеств русской интеллигенции — она всегда опаздывает думать. После того как рабочие Франции
в 30-х и 70-х
годах показали силу классового пролетарского самосознания, у нас все еще говорили и писали о том, как здоров труд крестьянина и как притупляет рост разума фабричный труд, — говорил Кутузов, а за
дверью весело звучал голос Елены...
В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка
в белом чепце, с узенькой оборкой,
в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка
лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством,
в таком же костюме, как мать, и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
Войдя по великолепной, торжественной лестнице во второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился налево
в дверь, на которой была изображена цифра
года введения судебных уставов.
В это время
дверь в кабинет осторожно отворилась, и на пороге показался высокий худой старик
лет под пятьдесят; заметив Привалова, старик хотел скрыться, но его остановил голос Веревкина...
Конечно, и
в публике, и у присяжных мог остаться маленький червячок сомнения
в показании человека, имевшего возможность «видеть райские
двери»
в известном состоянии лечения и, кроме того, даже не ведающего, какой нынче
год от Рождества Христова; так что защитник своей цели все-таки достиг.
Он бросился вон. Испуганная Феня рада была, что дешево отделалась, но очень хорошо поняла, что ему было только некогда, а то бы ей, может, несдобровать. Но, убегая, он все же удивил и Феню, и старуху Матрену одною самою неожиданною выходкой: на столе стояла медная ступка, а
в ней пестик, небольшой медный пестик,
в четверть аршина всего длиною. Митя, выбегая и уже отворив одною рукой
дверь, другою вдруг на
лету выхватил пестик из ступки и сунул себе
в боковой карман, с ним и был таков.
Во время этой последней штуки отворилась
дверь, и Агафья, толстая служанка госпожи Красоткиной, рябая баба
лет сорока, показалась на пороге, возвратясь с базара с кульком накупленной провизии
в руке.
В соседней комнате заскрипела кровать.
Дверь отворилась, и вошел человек
лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.
Приехал я к нему
летом, часов
в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел
в гостиной возле
двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к
дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял
в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа,
в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек,
лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый
в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
В нескольких шагах от
двери, подле грязной лужи,
в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один — старик
лет шестидесяти, другой — малый
лет двадцати, оба
в замашных заплатанных рубахах, на босу ногу и подпоясанные веревками.
Двери отворились, и Антон Пафнутьич Спицын, толстый мужчина
лет 50-ти с круглым и рябым лицом, украшенным тройным подбородком, ввалился
в столовую, кланяясь, улыбаясь и уже собираясь извиниться…
Перед моим отъездом граф Строганов сказал мне, что новгородский военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров
в Петербурге, что он говорил ему о моем назначении, советовал съездить к нему. Я нашел
в нем довольно простого и добродушного генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних
лет. Мы поговорили с ним с полчаса, он приветливо проводил меня до
дверей, и там мы расстались.
Оставя жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую
дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке;
дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего
в своих руках девочку
лет двенадцати, почти без памяти.
Германская философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым. Кафедра философии была закрыта с 1826
года. Павлов преподавал введение к философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике было мудрено научиться на его лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы были чрезвычайно полезны. Павлов стоял
в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из
года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это
двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже
летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой
двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
Причина этому была, может быть, лень, а может, и то, что пролезать
в двери делалось для него с каждым
годом труднее.
1923
год. Иду
в домком.
В дверях сталкиваюсь с человеком
в черной шинели и тюленьей кепке.
Полицейская будка ночью была всегда молчалива — будто ее и нет.
В ней
лет двадцать с лишком губернаторствовал городовой Рудников, о котором уже рассказывалось. Рудников ночными бездоходными криками о помощи не интересовался и
двери в будке не отпирал.
В 1905
году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами.
В трактире ярко горели огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная
дверь оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который вошел и через минуту вернулся.
Однажды — это было уже
в восьмидесятых
годах — ночью
в эту запертую крепость постучали. Вооружив домочадцев метлами и кочергами, Самаревич подошел к
дверям. Снаружи продолжался стук, как оказалось… «именем закона». Когда
дверь была отворена,
в нее вошли жандармы и полиция. У одного из учеников произвели обыск, и ученика арестовали.
Лопахин. На дворе октябрь, а солнечно и тихо, как
летом. Строиться хорошо. (Поглядев на часы
в дверь.) Господа, имейте
в виду, до поезда осталось всего сорок шесть минут! Значит, через двадцать минут на станцию ехать. Поторапливайтесь.
От
дверей хлынула волна, кто-то строго крикнул, и, наконец, вошли молодые: наборщик-каторжный,
лет 25,
в пиджаке, с накрахмаленными воротничками, загнутыми на углах, и
в белом галстуке, и женщина-каторжная,
года на 3–4 старше,
в синем платье с белыми кружевами и с цветком на голове.
«
В начале моей деятельности, когда мне еще было 25
лет, пришлось мне однажды напутствовать
в Воеводской тюрьме двух приговоренных к повешению за убийство поселенца из-за рубля сорока копеек. Вошел я к ним
в карцер и струсил с непривычки; велел не затворять за собой
дверей и не уходить часовому. А они мне...
В Андрее-Ивановском я видел чрезвычайно красивую татарку 15
лет, которую муж купил у ее отца за 100 рублей; когда мужа нет дома, она сидит на кровати, а
в дверь из сеней смотрят на нее поселенцы и любуются.
В эту минуту
в отворенные
двери выглянуло из комнат еще одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы
лет сорока, одетой
в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
Коля вошел первый. Какая-то дама, сильно набеленная и нарумяненная,
в туфлях,
в куцавейке и с волосами, заплетенными
в косички,
лет сорока, выглянула из
дверей, и сюрприз генерала неожиданно лопнул. Только что дама увидала его, как немедленно закричала...
Отворивший князю человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых
годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались
в одну
дверь.
Всадник лихо повернул коня, дал ему шпоры и, проскакав коротким галопом по улице, въехал на двор. Минуту спустя он вбежал, помахивая хлыстиком, из
дверей передней
в гостиную;
в то же время на пороге другой
двери показалась стройная, высокая черноволосая девушка
лет девятнадцати — старшая дочь Марьи Дмитриевны, Лиза.
В это время отворилась запертая до сих пор
дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек
лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но
в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их
дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья
в Италию; а оттого, что можно прожить десять
лет в один
год, и прожила
в этот
год десять
лет и моя Наташа.
Немного погодя отворилась
дверь с подвальной лестницы
в нижний этаж, и на ступеньках ее показалась, вероятно привлеченная криком, бедно одетая средних
лет женщина, благообразной и скромной наружности.
Прошло
года четыре. Я только что вышел из университета и не знал еще хорошенько, что мне начать с собою,
в какую
дверь стучаться: шлялся пока без дела.
В один прекрасный вечер я
в театре встретил Майданова. Он успел жениться и поступить на службу; но я не нашел
в нем перемены. Он так же ненужно восторгался и так же внезапно падал духом.
Но чем далее нужно было углубляться
в коридор, тем тусклее достигал свет, так что с трудом можно было распознать даже
двери; тут-то и были покои самой Мавры Кузьмовны, жившей вместе с племянницей и несколькими посторонними старухами, которых она пропитывала на старости
лет.
Указанные нумера помещались
в четвертом этаже громадного дома. Его встретила
в дверях сама хозяйка, чистенькая старушка
лет под шестьдесят. Было около десяти часов, и нумера пустели;
в коридоре то и дело сновали уходящие жильцы.
И длится эта изнурительная канитель целыми
годами и находит доступ
в публику то при помощи уличных слухов, то при посредстве газетных известий. У Подхалимова дыханье
в зобу сперло от внутреннего ликованья; он со всеми курьерами передружился, лишь бы подслушивали у
дверей и сообщали ему самые свежие новости.
Сын (ему было уже шесть
лет) забился
в угол
в кабинете и молчал, как придавленный, точно впервые понял, что перед ним происходит нечто не фантастическое, а вполне реальное. Он сосредоточенно смотрел
в одну точку: на раскрытую
дверь спальни — и ждал.
Дворник
в доме Багова на вопрос: «Здесь ли живет Амальхен?» — отвечал с полуулыбкой: «Здесь, сударь! Пожалуйте:
в первом этаже,
дверь направо, без надписи». Калинович позвонил.
Дверь ему отворила
лет тридцати пяти женщина, с строгими цыганскими чертами лица.