Неточные совпадения
Множество низеньких домиков, разбросанных по берегу Терека, который разбегается все шире и шире, мелькали из-за
дерев, а
дальше синелись зубчатою стеной горы, и из-за них выглядывал Казбек в своей белой кардинальской шапке.
Суровый служитель соскакивал с козел, бранил глупое
дерево и хозяина, который насадил его, но привязать картуза или даже придержать рукою не догадался, все надеясь на то, что авось
дальше не случится.
Внезапный звук пронесся среди
деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался.
Далекое эхо смутно напевало ту же мелодию.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые
деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них
дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное
дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него.
Дальше было круто идти. Я не пошел: нога не совсем была здорова, и я сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
— Раньше никакой люди первый зверя найти не могу. Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй — всегда в его рубашке дырку делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58 лет. Глаз худой стал, посмотри не могу. Кабарга стреляй — не попал,
дерево стреляй — тоже не попал. К китайцам ходи не хочу — их работу моя понимай нету. Как теперь моя
дальше живи?
На следующий день мы пошли
дальше. В горах были видны превосходные кедровые леса, зато в долине хвойные
деревья постепенно исчезали, а на смену им выступали широколиственные породы, любящие илистую почву и обилие влаги.
Глаза умершего были открыты и запорошены снегом. Из осмотра места вокруг усопшего мои спутники выяснили, что когда китаец почувствовал себя дурно, то решил стать на бивак, снял котомку и хотел было ставить палатку, но силы оставили его; он сел под
дерево и так скончался. Маньчжур Чи-Ши-у, Сунцай и Дерсу остались хоронить китайца, а мы пошли
дальше.
За рекой все еще бушевало пламя. По небу вместе с дымом летели тучи искр. Огонь шел все
дальше и
дальше. Одни
деревья горели скорее, другие — медленнее. Я видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от одного
дерева к другому носилась желна, и, не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
Она побежала
дальше, а соболь погнался было за ней, но отстал, затем свернул в сторону и полез на
дерево.
Дальше мы вошли в зону густого хвойно-смешанного леса. Зимой колючки чертова
дерева становятся ломкими; хватая его рукой, сразу набираешь много заноз. Скверно то, что занозы эти входят в кожу в вертикальном направлении и при извлечении крошатся.
Чем
дальше, тем тропа становилась все хуже и хуже. Долина сузилась совсем и стала походить на ущелье. Приходилось карабкаться на утесы и хвататься руками за корни
деревьев. От жесткой почвы под ногами стали болеть подошвы ступней.
В 1827 я привез с собою Плутарха и Шиллера; рано утром уходил я в лес, в чащу, как можно
дальше, там ложился под
дерево и, воображая, что это богемские леса, читал сам себе вслух; тем не меньше еще плотина, которую я делал на небольшом ручье с помощью одного дворового мальчика, меня очень занимала, и я в день десять раз бегал ее осматривать и поправлять.
А говорят, однако же, есть где-то, в какой-то
далекой земле, такое
дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.
Немного
дальше, на речке Христофоровке, несколько каторжных занимались когда-то разными поделками из
дерева; им разрешено было построиться до срока.
Старик поводил усами и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай. Юноши краснели, но в свою очередь не оставались в долгу. «Если они не знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают весь народ в его общих проявлениях; они смотрят с высшей точки зрения, при которой только и возможны выводы и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом
далекие перспективы, тогда как старые и заматерелые в рутине практики из-за
деревьев не видят всего леса».
Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы, над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, богородицыны слезки еще выше выкидывают свои розовые кудри; а там,
дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом
дереве, каждая травка на своем стебле.
Чем
дальше, тем лес становился гуще, и
деревья поднимали свои мохнатые вершины выше и выше.
Бродит он по тому лесу дремучему, непроездному, непроходному, и что
дальше идет, то дорога лучше становится, словно
деревья перед ним расступаются, а часты кусты раздвигаются.
Ночь была темная и дождливая;
деревья в саду шумели, точно говор
далекой толпы, волновавшейся, как море.
И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал
дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там
деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ.
Дальше сидел Герасим и ел что-то, а две лошади стояли привязанные у
дерева.
С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на
далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между
деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой — темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу.
Два овальные стола были покрыты коричневым сукном; бюро красного
дерева с бронзовыми украшениями;
дальше письменный стол и кровать в алькове, задернутая большим вязаным ковром; одним словом, такая комната, какой я никогда и не думал найти за мои скромные деньги.
Дальше под буквой Д изображено
дерево, в ствол которого вставлен желоб, и по желобу течет струей в бочку жидкость. Подписано: «Добро. Деревянное масло».
Бричка покатила
дальше, и чебаны со своими злыми собаками остались позади. Егорушка нехотя глядел вперед на лиловую даль, и ему уже начинало казаться, что мельница, машущая крыльями, приближается. Она становилась все больше и больше, совсем выросла, и уж можно было отчетливо разглядеть ее два крыла. Одно крыло было старое, заплатанное, другое только недавно сделано из нового
дерева и лоснилось на солнце.
Почти каждую минуту вдали на площадь ложилась тень, ползла по камням, лезла на
деревья, и такая она была тяжёлая, что ветви
деревьев качались под нею; потом она окутывала церковь от подножия до креста, переваливалась через неё и без шума двигалась
дальше на здание суда, на людей у двери его…
День отъезда из села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали в поле — было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные
деревья. Но чем
дальше ехали, земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
Извинился и вышел. Над постелью, крытой белым тканевым одеялом, поблескивал маленький золоченый образок, был привязан к железному пруту — сразу и не заметишь. В порядке лежали на столе книги в переплетах и тетради; на толстой, по-видимому, давнишней, оправленной в
дерево резине было вырезано ножичком: «Александр Погодин, уч…» —
дальше состругано. Так хорошо изучил дом Колесников, а теперь, казалось, что в первый раз попал.
Словно в полузабытьи, теряли они счет пустым и скучным дням, похожим друг на друга, как листья с одного
дерева; начались к тому же невыносимые даже в лесу жары и грозы, и во всей природе наступило то июльское бездействие и роздых, когда перестает видимо расти лист, остановились побеги, и лесная, редкая, никому не нужная трава словно тоскует о
далекой острой косе.
Они пошли
дальше вверх по реке и скоро скрылись из виду. Кучер-татарин сел в коляску, склонил голову на плечо и заснул. Подождав минут десять, дьякон вышел из сушильни и, снявши черную шляпу, чтобы его не заметили, приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами кукурузы; с
деревьев и с кустов сыпались на него крупные капли, трава и кукуруза были мокры.
Наконец ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела дороги. И чем
дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла назад к тюрьме, потом заблудилась дико в городе, где родилась, выросла, состарилась. Забрела в какой-то пустынный садик с несколькими старыми, обломанными
деревьями и села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его завтра будут вешать.
Артамонов пошёл
дальше сквозь мелкий, пыльный снег. Снег падал всё гуще и уже почти совсем скрыл толпу людей вдали, в белых холмах
деревьев и крыш.
От этого непролазного угрюмого северного леса веяло первобытной стихийной силой, которую не в состоянии сокрушить ни сорокаградусные морозы, ни трехаршинные снега, ни убийственный северо-восточный ветер, который заставляет
деревья поворачивать свои ветви к
далекому благословенному югу.
Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят на него бесчисленные звезды; как видимая тишина оглашается близким и
далеким лаем собак; как мимо их несется влюбленный пономарь и перелазит через плетень с рыцарскою бесстрашностию; как белые стены домов, охваченные лунным светом, становятся белее, осеняющие их
деревья темнее, тень от
дерев ложится чернее, цветы и умолкнувшая трава душистее, и сверчки, неугомонные рыцари ночи, дружно со всех углов заводят свои трескучие песни.
Дальше — изрезанное глубокими оврагами, покрытое зеленым дерном бесплодное поле, а там, влево, на краю оврага, печально темная купа
деревьев — под ними еврейское кладбище. Золотистые лютики качаются в поле, — о грязное стекло окна нелепо бьется тяжелая, черная муха, — я вспоминаю тихие слова хозяина...
В конце концов, утка все-таки издохла, и мы ее кинули на дороге, а сами поехали
дальше. Несколько дней шел густой пушистый снег, покрывший на три четверти аршина и лед, и землю. Он массами лежал на
деревьях и порой падал с них комьями, рассыпаясь мелкою пылью в светлом воздухе.
Но вместо этого, сам не знает уж как, он изо всех ног побежал с плотины и спрятался под густыми яворами, что мочили свои зеленые ветви, как русалки, в темной воде мельничного затора. Тут, под
деревьями, было темно, как в бочке, и мельник был уверен, что никто его не увидит. А у него в это время уж и зуб не попадал на зуб, а руки и ноги тряслись так, как мельничный рукав во время работы. Однако брала-таки охота посмотреть, что будет
дальше.
«Некрасивый какой!» — заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из
дерева, пальцами. Но взгляд ее утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё
дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло ее подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
Потом розовые лучи разлились по небу с восточной стороны и, смешавшись с сумерками, заиграли на зубцах частокола. Это розовое сияние упало вниз на землю, где прежде лежала густая тень, мягко легло на
дерево колодца, на прибитую росою пыль, заиграло в капельках на траве и разливалось все обильнее и
дальше.
В лесу совсем стемнело, но глаз, привыкший к постепенному переходу от света к темноте, различал вокруг неясные, призрачные силуэты
деревьев. Был тихий, дремотный час между вечером и ночью. Ни звука, ни шороха не раздавалось в лесу, и в воздухе чувствовался тягучий, медвяный травяной запах, плывший с
далеких полей.
Прячась за
деревьями и дачами и опять показываясь на минутку, русский терем уходил все
дальше и
дальше назад и вдруг исчез из виду. Воскресенский, прижавшись щекой к чугунному столбику перил, еще долго глядел в ту сторону, где он скрылся. «Все сие прошло, как тень и как молва быстротечная», — вспомнился ему вдруг горький стих Соломона, и он заплакал. Но слезы его были благодатные, а печаль — молодая, светлая и легкая.
Я молчал. Над горами слегка светлело, луна кралась из-за черных хребтов, осторожно окрашивая заревом ночное небо… Мерцали звезды, тихо веял ночной ласково-свежий ветер… И мне казалось, что голос Микеши, простодушный и одинаково непосредственный, когда он говорит о вере
далекой страны или об ее тюрьмах, составляет лишь часть этой тихой ночи, как шорох
деревьев или плеск речной струи. Но вдруг в этом голосе задрожало что-то, заставившее меня очнуться.
Тяжело пламенеющим шаром скатывалось оно книзу, зажигая небо, и все на земле, что было обращено к нему: смуглое лицо Иисуса, стены домов и листья
деревьев, — все покорно отражало тот
далекий и страшно задумчивый свет.
Один человек пошел в лес, срубил
дерево и стал распиливать. Он поднял конец
дерева на пень, сел верхом и стал пилить. Потом он забил клин в распиленное место и стал пилить
дальше. Распилил, вынул клин и переложил его еще
дальше.
Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти
дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но
дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что, давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа.
Нелюдно бывает в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [Ходить в лес на работу,
деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но
дальше за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север, за Лапшангу, лесники ни ногой, кроме тех мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую [Когда
деревья в соку, то есть весна и лето.].
Поближе завозилась в вершине сосны векша, проснувшаяся от необычного света, едва слышно перепрыгнула она на другое
дерево, потом на третье и все
дальше и
дальше от людей и пылавших костров…
Всякую работу весело работать; весело и рубить. Весело наискось глубоко всадить топор, и потом напрямик подсечь подкошенное, и
дальше и
дальше врубаться в
дерево.
Толкучий горит!» Сквозь просветы
деревьев можно было разглядеть вдали густую черную и громадно-широкую полосу дыма, которая стлалась по небу и быстро мчалась нескончаемой лентой густых клубов все
дальше и
дальше…