Неточные совпадения
Аммирал-вдовец по морям ходил,
По морям ходил, корабли водил,
Под Ачаковом бился с туркою,
Наносил ему поражение,
И
дала ему государыня
Восемь тысяч
душ в награждение.
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки
в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа русского…
О сеятель! приди!..
Стародум. Вы оба друг друга достойны. (
В восхищении соединяя их руки.) От всей
души моей
даю вам мое согласие.
Стародум(не
давая руки Митрофану). Этот ловит целовать руку. Видно, что готовят
в него большую
душу.
Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел, он был стеснен. С тем, что было у него
в душе, ему жутко и неловко было
в трактире, между кабинетами, где обедали с
дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, Татар — всё это было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его
душу.
Не
давая себе отчета, для чего он это делает, он все силы своей
души напрягал
в эти два дня только на то, чтоб иметь вид спокойный и даже равнодушный.
Однако, странное дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не
дать ему доступа
в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила
в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь, как лежит это платье.
Катавасов, войдя
в свой вагон, невольно кривя
душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции
в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские
дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними
в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем
в Москве.
Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов:
душа, страдая и наслаждаясь,
дает во всем себе строгий отчет и убеждается
в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка.
Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его
душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается
в туманную
даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…
Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его;
в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать… Я хотел
дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые
души, — сказала
дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась
в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух от дуновенья.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы
в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило
душу,
дало бы, так сказать, паренье этакое…
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни
в каком случае не простят герою, и весьма многие
дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять
в герои добродетельного человека, но… может быть,
в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде
в мире, со всей дивной красотой женской
души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Как глубоко ни загляни автор ему
в душу, хоть отрази чище зеркала его образ, ему не
дадут никакой цены.
— Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить
в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте,
дам, а больше не могу.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или
дать им средство додраться, но он сам
в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что
души не совсем настоящие и что
в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Давши такое наставление, отец расстался с сыном и потащился вновь домой на своей сорóке, и с тех пор уже никогда он больше его не видел, но слова и наставления заронились глубоко ему
в душу.
— Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить тому, которому молитесь, чтобы спасти свою
душу, и это
дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели. Поверьте, что если <бы> вы взялись за должность свою таким образом, как бы
в уверенности, что служите тому, кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас никто из людей не
в силах <был бы> охладить.
— А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни
дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская
душа стóит
в пятистах рублях.
— Извини, брат! Ну, уморил. Да я бы пятьсот тысяч
дал за то только, чтобы посмотреть на твоего дядю
в то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые
души. Да что, он слишком стар? Сколько ему лет?
— Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не
дать бы мне по пятисот рублей за
душу, но… состоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая
душа обошлась, таким образом,
в тридцать копеек.
Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли
в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой
души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не
дай остыть
душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало,
в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил
в дурачки.
Дай Бог
душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле,
в мать-земле сырой...
Ах, он любил, как
в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная
душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая
даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили
в нем,
Согретой девственным огнем.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел
дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем
в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому
в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Нет, братцы, так любить, как русская
душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем
дал Бог, что ни есть
в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом.
Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова
душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать
в ней за святую веру.
Когда для человека главное — получать дражайший пятак, легко
дать этот пятак, но, когда
душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты
в состоянии.
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою
душу можешь знать! А может, я приду
в такое расположение, что тебе пять тысяч
дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу
в такое-то расположение не приходил.
Видал я на своём веку,
Что так же с правдой поступают.
Поколе совесть
в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают, и принимают:
Но только стал кривить
душей,
То правду
дале от ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.
К вам
в комнату на несколько минут;
Там стены, воздух — всё приятно!
Согреют, оживят, мне отдохнуть
дадутВоспоминания об том, что невозвратно!
Не засижусь, войду, всего минуты две,
Потом, подумайте, член А́нглийского клуба,
Я там дни целые пожертвую молве
Про ум Молчалина, про
душу Скалозуба.
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли
душу?
Я
в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного.
Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что
в дворянском отделении устроен для мужчин
душ профессора Шарко, а для
дам ароматические ванны», — читал он, когда
в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился
в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих
в красные петли век. — Он — всех обманет,
дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало
души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка
в лицо-то!
Он чувствовал, что
в нем кружится медленный вихрь различных мнений, идей, теорий, но этот вихрь только расслабляет его, ничего не
давая, не всасываясь
в душу,
в разум.
— Тело. Плоть. Воодушевлена, но — не одухотворена — вот! Учение богомилов — знаете? Бог
дал форму — сатана
душу. Страшно верно! Вот почему
в народе — нет духа. Дух создается избранными.
— Вот — сорок две тысячи
в банке имею. Семнадцать выиграл
в карты, девять — спекульнул кожей на ремни
в армию, четырнадцать накопил по мелочам. Шемякин обещал двадцать пять. Мало, но все-таки… Семидубов
дает. Газета — будет.
Душу продам дьяволу, а газета будет. Ерухимович — фельетонист. Он всех Дорошевичей
в гроб уложит. Человек густого яда. Газета — будет, Самгин. А вот Тоська… эх, черт… Пойдем, поужинаем где-нибудь, а?
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые
дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь
в душу, умиротворяло ее. Картинно стояли на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
А она, по самолюбивой застенчивости, долго не
давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он с изумлением увидел,
в какой образ простоты, силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им дитя. Там мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее
души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая
душа; да это золото — а не барин,
дай Бог ему здоровья! Я у него как
в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу
в добре,
в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А
в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все
в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью,
в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна
души поднимался ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога — их два существования, слившиеся
в одно, могли разойтись; что незнание путей жизни могло
дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная
душа, он — как младенец! Бог
дал ему ученость, да остроты не
дал… закопался
в свои книги! У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда —
в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
Между тем, отрицая
в человеке человека — с
душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки
в жаркую погоду
в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают
в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра
дать место другому такому же столбу.
— Ах,
дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского
в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня
душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
Она заглянула сама себе
в душу и там подслушивала, какой могла бы
дать ответ на его надежду, и опять вздрогнула. «Нельзя сказать этого ответа, — думала она, — эти ответы не говорятся! Если он сам не угадал его — от меня никогда не узнает!»
— Ни ему, ни мне, никому на свете… помни, Марфенька, это: люби, кто понравится, но прячь это глубоко
в душе своей, не
давай воли ни себе, ни ему, пока… позволит бабушка и отец Василий. Помни проповедь его…
Если же вступишь со мной
в супружество, то великое обещание
даю: выстрою новый храм токмо на вечный помин
души его».
Фаддеев, бывший
в числе наших слуг, сказал, что и их всех угостили, и на этот раз хорошо. «Чего ж вам
дали?» — спросил я. «Красной и белой каши; да что, ваше высокоблагородие, с
души рвет». — «Отчего?» — «Да рыба — словно кисель, без соли, хлеба нет!»
И ей казалось, что она действительно так думает и чувствует, но,
в сущности, она думала только то, что всё то, что думает муж, то истинная правда, и искала только одного — полного согласия, слияния с
душой мужа, что одно
давало ей нравственное удовлетворение.