Неточные совпадения
Цыфиркин. Вот на! Слыхал ли? Я сам видал здесь беглый огонь в сутки сряду часа
по три. (Вздохнув.) Охти мне!
Грусть берет.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро
по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, a его не было, она
по овладевшей ею
грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес ее жизни.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым
по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще
грустят… На что
грустить?..
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут: она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
«Как быть? Татьяна не дитя, —
Старушка молвила кряхтя. —
Ведь Оленька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И все
грустит она
Да бродит
по лесам одна».
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и
грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен
по последней моде;
Как dandy лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг
по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной
грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось в лице ее; ноющею
грустью заговорила всякая черта его, и все, от печально поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших
по тихо пламеневшим щекам ее, — все, казалось, говорило: «Нет счастья на лице сем!»
Должен и обязан пред вами объяснением-с, — продолжал он с улыбочкой и даже слегка стукнул ладонью
по коленке Раскольникова, но почти в то же мгновение лицо его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто
грустью подернулось, к удивлению Раскольникова.
Впереди него, из-под горы, вздымались молодо зеленые вершины лип, среди них неудачно пряталась золотая, но полысевшая голова колокольни женского монастыря; далее все обрывалось в голубую яму, —
по зеленому ее дну, от города, вдаль, к темным лесам, уходила синеватая река. Все было очень мягко, тихо, окутано вечерней
грустью.
Он прошелся
по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце теснила ему
грусть.
— Все
грустит по муже, — говорил староста, указывая на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и плакать безутешная вдова.
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается
по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с
грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
Она пела много арий и романсов,
по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других радость, но в звуках этих таился уже зародыш
грусти.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю
грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал
по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Я слишком помню скорбь и
грусть,
по временам хватавшую меня за сердце во все эти часы у стола.
Из разговоров, из обнаруживаемой
по временам зависти, с какою глядят на нас и на все европейское Эйноске, Сьоза, Нарабайоси 2-й, видно, что они чувствуют и сознают свое положение,
грустят и представляют немую, покорную оппозицию: это jeune Japon [молодая Япония — фр.].
Он остановился и вдруг спросил себя: «Отчего сия
грусть моя даже до упадка духа?» — и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная
грусть его происходит, по-видимому, от самой малой и особливой причины: дело в том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в сердце своем как бы некую боль.
Свезла она меня в Петербург да и определила, а с тех пор я ее и не видал вовсе; ибо через три года сама скончалась, все три года
по нас обоих
грустила и трепетала.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе
по саду гуляет, словно скучает или
грустит.
Грусть его
по ней, в сущности, очень скоро сгладилась; но когда
грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось, что он занят этой
грустью, а когда он заметил, что уже не имеет
грусти, а только вспоминает о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне, что нашел, что попал в большую беду.
Словом сказать, приятная беседа
по душе с Марьею Алексевною так оживила Дмитрия Сергеича, что куда девалась его
грусть! он был такой веселый, каким его Марья Алексевна еще никогда не видывала.
Да и что же было теперь, через два — три месяца после того, как Вера Павловна стала развлекать его от
грусти по Крюковой?
После этой истории Катерина Васильевна долго была грустна; но
грусть ее, развившаяся
по этому случаю, относилась уже не к этому частному случаю.
Мало-помалу слезы ее становились реже, улыбка светилась
по временам из-за них; отчаянье ее превращалось в томную
грусть; скоро ей сделалось страшно за прошедшее, она боролась с собой и отстаивала его против настоящего из сердечного point d'honneur'a, [собственного понятия о чести (фр.).] как воин отстаивает знамя, понимая, что сражение потеряно.
Когда я возвратился, в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник,
по русскому обычаю, лежал на столе в зале, поодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной
грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он
грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются
по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез покатились
по бледному лицу. Какое-то тяжелое, полное жалости и
грусти чувство сперлось в груди парубка.
Правда, природа там печальна и сурова, но сурова она по-русски, здесь же она улыбается и
грустит, должно быть, по-аински, и вызывает в русской душе неопределенное настроение.
Легкая складка над бровями, привычка несколько подаваться головой вперед и выражение
грусти,
по временам пробегавшее какими-то облаками
по красивому лицу, — это все, чем сказалась слепота в его наружности.
В темной гостиной
по вечерам рояль плакала и надрывалась глубокою и болезненною
грустью, и каждый ее звук отзывался болью в сердце Анны Михайловны.
А деревья в саду шептались у нее над головой, ночь разгоралась огнями в синем небе и разливалась
по земле синею тьмой, и, вместе с тем, в душу молодой женщины лилась горячая
грусть от Иохимовых песен. Она все больше смирялась и все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой, безыскусственной поэзии.
На этот раз первый белый день повеял на него только большею
грустью. Надев с утра высокие сапоги, он пошел, прокладывая рыхлый след
по девственным еще дорожкам, к мельнице.
Лицо Петра было несколько спокойнее. В нем виднелась привычная
грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением. Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался. Ровное веяние ветра как бы разглаживало на его лице все морщины, разливая
по нем тихий мир, лежавший на всей скрытой от незрячих взоров картине… Брови шевелились все тише и тише.
Поездка, впрочем, могла бы и к средине и к концу лета состояться, хотя бы только в виде прогулки на месяц или на два Лизаветы Прокофьевны с двумя оставшимися при ней дочерьми, чтобы рассеять
грусть по оставившей их Аделаиде.
— Глаза бы не глядели, — с
грустью отвечал Родион Потапыч, шагая
по середине улицы рядом с лошадью. — Охальники… И нет хуже, как эти понедельники. Глаза бы не глядели, как работнички-то наши выйдут завтра на работу… Как мухи травленые ползают. Рыло опухнет, глаза затекут… тьфу!..
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с
грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал
по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Когда все было готово и все пошли прощаться с покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся
по всему дому; я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости к бедному дедушке и
грусти, что я никогда его не увижу.
Я гулял — то в саду нашей дачи, то
по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло — так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался,
грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь
грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Возле меня,
по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал
по временам, спокойный и унылый — а я сидел, глядел, слушал — и наполнялся весь каким-то безымянным ощущением, в котором было все: и
грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.
Он ходил
по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с
грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою
грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в ветреный день легкие тени облаков
по светлой зелени чистого поля.
На улицах быстро темнело.
По шоссе бегали с визгом еврейские ребятишки. Где-то на завалинках у ворот, у калиток, в садах звенел женский смех, звенел непрерывно и возбужденно, с какой-то горячей, животной, радостной дрожью, как звенит он только ранней весной. И вместе с тихой, задумчивой
грустью в душе Ромашова рождались странные, смутные воспоминания и сожаления о никогда не бывшем счастье и о прошлых, еще более прекрасных вёснах, а в сердце шевелилось неясное и сладкое предчувствие грядущей любви…
— Я не хочу и не требую этого; оставьте мне,
по крайней мере, право плакать и
грустить, — отвечала Настенька.
Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому, с удовольствием, Александр с
грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его; края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала чернеть
по краям.
Вот отчего эта задумчивость и
грусть без причины, этот сумрачный взгляд на жизнь у многих женщин; вот отчего стройный, мудро созданный и совершающийся
по непреложным законам порядок людского существования кажется им тяжкою цепью; вот, одним словом, отчего пугает их действительность, заставляя строить мир, подобный миру фата-морганы.
Ему было легко учить Юлию: она благодаря гувернантке болтала по-французски, читала и писала почти без ошибок. Месье Пуле оставалось только занять ее сочинениями. Он задавал ей разные темы: то описать восходящее солнце, то определить любовь и дружбу, то написать поздравительное письмо родителям или излить
грусть при разлуке с подругой.
Александров остановил извозчика у Красных казарм, напротив здания четвертого кадетского корпуса. Какой-то тайный инстинкт велел ему идти в свой второй корпус не прямой дорогой, а кружным путем,
по тем прежним дорогам, вдоль тех прежних мест, которые исхожены и избеганы много тысяч раз, которые останутся запечатленными в памяти на много десятков лет, вплоть до самой смерти, и которые теперь веяли на него неописуемой сладкой, горьковатой и нежной
грустью.
Грустные, заунывные звуки сменялись веселыми, но то была не русская
грусть и не русская удаль. Тут отражалось дикое величие кочующего племени, и попрыски табунов, и богатырские набеги, и переходы народов из края в край, и тоска
по неизвестной, первобытной родине.
На кровле филин прокричит,
Раздастся
по лесам,
Заноет сердце,
загрустит,
Меня не будет там.
Сушилов смолчал, сбегал
по моему делу, но что-то вдруг
загрустил.