Неточные совпадения
Прощай — это первое и последнее мое
письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что в таком-то городе живет твой приятель,
готовый служить, как выше сказано. —
Мы уселись друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он мне передал на просмотр уже
готовое и переписанное набело
письмо его к Версилову.
Он неделю тому назад написал ей решительное
письмо, в котором признавал себя виновным,
готовым на всякого рода искупление своей вины, но считал всё-таки, для ее же блага, их отношения навсегда поконченными.
— Ну, вот тебе и
письмо, — посылай. Посмотрим, что выйдет, — говорила игуменья, подавая брату совсем
готовый конверт.
— Ну вот, давно бы так и говорил! На, покупай! — и написал мне
письмо в магазин
готового платья «Аронтрихера» на Петровке, чтобы за счет редакции отпустили товару на сорок рублей.
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла,
готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (не знаю, от многого ли
письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное сельское утро не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
— Пусть будет, что будет, — говорила сама себе Анна Михайловна, — тут уж ничего не сделаешь, — и продолжала писать им
письма, полные участия, но свободные от всяких нежностей, которые могли бы их беспокоить, шевеля в их памяти прошедшее,
готовое всегда встать тяжелым укором настоящему.
Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для
письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно
готовым, в вицмундире и с лысиной на голове.
Она начинает
письмо заявлением уверенности своей в том, что предприятие ее будет встречено графом с сочувствием, и что успех ее может отвратить перуны,
готовые поразить его. «Вы в Петербурге, — писала она, — не доверяете никому, друг друга подозреваете, боитесь, сомневаетесь, ищете помощи, но не знаете, где ее найти.
Появление неотступной цыганки, этого ужасного Полифема в женском виде,
готовой, кажется, броситься на него и истерзать, напомнило ему и
письмо его и всю гнусность обольщений, по которым он провел сердце неопытной девушки.
Оставляя до другого
письма более подробное разъяснение хлыстовщины с приличными указаниями на летописи, акты и факты действительной жизни, замечу здесь, что успеху богомильства во времена св. Владимира и его преемников много способствовала
готовая к восприятию этого учения почва: вероучение финских племен, вошедших в состав первоначальной Руси.
Письмо было написано какою-то злою и мстительною женщиной: в нем извещали Фебуфиса, что он великолепно надут, что он получил жену с большими претензиями и без всяких средств; что тесть его, слывущий за миллионера, на самом деле
готовый банкрот, ищущий спасения в дорого ценимой им уступке; что брак этот со стороны Гелии есть жертва для спасения отца, а Фебуфис от всего этого получит право ужинать всегда без последнего блюда.
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным
письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить
готовую жертву, а 4000-ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.