Неточные совпадения
— Смотрю я на вас, мои юные
собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая
головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
— Я государству — не враг, ежели такое большое дело начинаете, я землю дешево продам. — Человек в поддевке повернул
голову, показав Самгину темный глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый в сюртуке считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и вполголоса сказал своему
собеседнику...
Переход от качки и холода к покою и теплу был так ощутителен, что я с радости не читал и не писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в
голове, как у пьяного неясные лица его
собеседников.
У меня мышление протекает очень быстро, я сразу ориентируюсь, и возражения мне приходят в
голову даже раньше, чем
собеседник успел кончить.
Наружность у Антония (так звали ябедника) была необыкновенно сладостная. Круглая фигура, большой живот, маленькая лысая
голова, сизый нос и добродушные глаза, светившиеся любовью к ближним. Когда он сидел в кресле, сложив пухлые руки на животе, вращая большими пальцами, и с тихой улыбкой глядел на
собеседника, — его можно было бы принять за олицетворение спокойной совести. В действительности это был опасный хищник.
Между тем молодые люди с нетерпением ждали этого ответа. Студент приподнялся на локте и повернул к девушке лицо, оживленное любопытством. Ее сосед уставился на нее спокойным, пытливым взглядом. Слепой переменил свою непринужденную позу, выпрямился и потом вытянул
голову, отвернувшись лицом от остальных
собеседников.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую
голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел в сильном волнении и опустил
голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а
собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Я все еще стоял на том же месте, как дверь кабинета отворилась, и оба
собеседника вошли. Я опять почувствовал на своей
голове чью-то руку и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы.
Но Гамбетта только качал
головой и время от времени произносил: ссс… Как истинно коварный генуэзец, он не только не раздражил своего
собеседника возражением, но даже охотно уступил ему, что без бога — нельзя.
Он удалился скорым шагом по направлению к своему вагону, но слова его остались при мне и заставили меня задуматься. За минуту перед тем я готов был похвастаться, что ловко отделался от назойливого
собеседника, но теперь эта ловкость почему-то представилась мне уже сомнительною. А ну, как вместо ловкости-то я собственными руками устроил себе западню? — смутно мелькало у меня в
голове.
Собеседники мои поникли
головами.
У батюшки даже в глазах зарябило: до того пристально он смотрел на Иудушку. Поэтому, и чувствуя, что светские приличия требуют, чтобы
собеседник хоть от времени до времени вставлял слово в общий разговор, он покачал
головой и произнес...
Когда мы пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он не отказался, выпил и поблагодарил. Мне пришло в
голову раскошелиться и попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был отменно доволен, выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил его, поспешно отправился в кухню, как будто там без него чего-то никак не могли решить. Вместо него ко мне явился другой
собеседник, Баклушин (пионер), которого я еще в бане тоже позвал к себе на чай.
Хаджи-Мурат помолчал (он не только никогда не перебивал речи, но всегда выжидал, не скажет ли
собеседник еще чего), потом поднял
голову, стряхнув папаху назад, улыбнулся той особенной, детской улыбкой, которой он пленил еще Марью Васильевну.
Старуха испытующе посмотрела на своего
собеседника, покачала своей седой
головой и решительно проговорила...
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила
головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал
собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву...
— Как жаль, — говорит он медленно и тихо, покачивая
головой и не глядя в глаза
собеседнику (он никогда не смотрит в глаза), — как глубоко жаль, уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе совершенно нет людей, которые бы умели и любили вести умную и интересную беседу. Это громадное для нас лишение. Даже интеллигенция не возвышается над пошлостью; уровень ее развития, уверяю вас, нисколько не выше, чем у низшего сословия.
— Ня знаю!.. Никаких я твоих робят ня знаю… — проговорил Герасим, едва поворачивая
голову к
собеседнику и медленно похлопывая красными веками.
Склонив набок большую
голову, покрытую гладкими и мягкими волосами цвета сырого мочала, он поглядывал на
собеседников, и голубые глаза на его бледном лице то прищуривались, то широко открывались.
Возле окна, закинув назад
голову, сидел на модной козетке [небольшом диване для двух
собеседников (франц.)] один из домашних ее поэтов; глаза его, устремленные кверху, искали на расписном плафоне [потолке (франц.)] комнаты вдохновения и четвертой рифмы к экспромту, заготовляемому на всякой случай.
— Что, батюшка Никита Федорыч, — начал мельник, переминаясь, но со всем тем бросая плутовские взгляды на
собеседника каждый раз, как тот опускал
голову, моргал или поворачивался в другую сторону, — признаться сказать… вы меня маненько обижаете…
Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту
голову, он видел в ней новое выражение; — она сделалась его
собеседником в минуты одиночества и мечтания — и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары.
Вопросы были непонятны арестантам, а когда, получив ответ, он кивал
головой, будто утверждаясь в своей догадке,
собеседники переглядывались друг с другом.
Фигура Бесприютного как-то потемнела; он насупился и как будто слегка растерялся. Но полковник, не замечавший, по-видимому, ничего, кроме своего собственного прекраснодушия, продолжал осматривать своего
собеседника и при этом слегка покачал
головой.
Случалось иногда, что среди фразы Завалишин клал в рот слишком большой кусок, и тогда некоторое время тянулась мучительная пауза, в продолжение которой он, торопливо и неряшливо прожевывая, глядел на
собеседника выпученными глазами, мычал, двигал бровями и нетерпеливо качал
головой и даже туловищем.
— Ни на вершок! — сверкнув глазами, сказал безрукий и, подвинувшись всем корпусом в сторону Тихона Павловича, добавил голосом сдавленным и строгим: — Законы! Тайные причины и силы — понимаете? — Поднял кверху брови и многозначительно качнул
головой. — Никому ничего не известно… Тьма! — Он съёжился, вобрав в себя
голову, и мельнику представилось, что если б его
собеседник имел руки, то он, наверное, погрозил бы ему пальцем.
— Не приходится!.. Эко ты слово молвил, — с досадной усмешкой сказал Смолокуров. — По всей Волге, по всей, можно сказать, России всякому известно, что рыбному делу ты здесь
голова. На всех пошлюсь, — прибавил он, обводя глазами
собеседников. — Соврать не дадут.
Никодим Егорыч был
гол, как и всякий
голый человек, но на его лысой
голове была фуражка. Боясь прилива к
голове и апоплексического удара, он всегда парился в фуражке. Его
собеседник Макар Тарасыч Пешкин, маленький старичок с тонкими синими ножками, в ответ на его вопрос пожал плечами и сказал...
— Боже мой! Не только волосы, самую
голову свою охотно дам я отрезать, если бы это принесло пользу моим обеим родинам, — прошептала так тихо Милица, что
собеседник её едва смог расслышат последние слова.
На среднем диване, под двумя портретами «молодых», писанных тридцать пять лет перед тем, бодро сидела Марфа Николаевна и наклонила
голову к своему
собеседнику, доктору Лепехину, мужу ее старшей дочери Софьи, медицинскому профессору, приезжему из провинции.
Доктор Берто молча кивнул
головой, видимо, ожидая конца этого предисловия и угадывая, к чему клонит его
собеседник.
Она смолкла и отвела
голову от своего
собеседника. Ему сделалось очень совестно.
—
Голова! да,
голова! — сказал, глубоко вздохнув, слепец, приведенный Немым в комнату, где находились наши
собеседники.
— Тем скорей себе сломят
голову… — сказал мой
собеседник, укладываясь снова рядом со мной.
Марта покачала
головой и, поглядев исподлобья на своего повелителя, превратившегося из ужасного волка в смирную овечку, поспешила оставить
собеседников одних. Никласзон ударил рукою по бумаге, которую бросил на стол перед напуганным бароном, перекачнул стул, на котором сидел, так, что длинный задок его опирался краем об стену, и, положа ноги на стол, произнес грозно...
— Японцы любят переодеваться бонзами, — добавил мой
собеседник, — потому что бонзы стригут
голову, японцам не нужно подвязывать косу, которая может выдать, оставшись в руках казака… Много таких переодетых бонз бродит по Маньчжурии вообще, а по театру войны в частности…
Она насмешливо посмотрела на своего
собеседника. Тот сидел, опустить
голову.
— Сильно пишет! — молвит новый
собеседник, вздыхая и возводя глаза к небу. — Инда подчас волос дыбом поднимается. Иной раз махнет так, что кровь в
голову ударит, зарябит в глазах и свет Божий помутится.