Неточные совпадения
С этим связано и то, что меня более всего мучило в направлениях, сложившихся в
эмиграции за последние два
года.
Так я думал и 25
лет тому назад и очень расходился с большей частью
эмиграции.
В эти же
годы в среде русской молодежи, более обращенной к политике, образовались новые течения, отличные от течений старой
эмиграции, получившие наименование пореволюционных.
Вначале профессор Артиллерийской академии, он провел значительную часть жизни в
эмиграции и был идейным руководителем революционного движения 70-х
годов.
Невысокий процент детей старших возрастов среди сахалинских уроженцев объясняется и детскою смертностью и тем, что в прошлые
годы было на острове меньше женщин и потому меньше рождалось детей, но больше всего виновата тут
эмиграция.
Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).]
эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти
лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти
лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только
эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много сближался с русской
эмиграцией, но она как-то на его глазах с каждым
годом все ниже и ниже падала: вместо людей умных, просвещенных, действительно гонимых и несправедливо оскорбленных, — к числу которых Бегушев отчасти относил и себя, — стали появляться господа, которых и видеть ему было тяжело.
В эти глухие тридцать
лет там, на Западе,
эмиграция создала своих историков, поэтов, публицистов, голоса которых громко и дружно, на всю Европу, раздавались в защиту польского дела, и эти голоса подхватывались чуждыми людьми других национальностей, усилившими общий негодующий хор, а мы все молчали и молчали, и с этим молчанием в наши «образованные» массы, мало-помалу, но все более и все прочнее проникало сознание, что правы они, а виноваты мы.
Лондон в истории русской
эмиграции сыграл, как известно, исключительную роль. Там был водружен первый по времени «вольный станок», там раздавался могучий голос Герцена; туда в течение нескольких
лет совершалось и тайное и явное паломничество русских — не одних врагов царизма, а и простых обывателей: чиновников, литераторов, помещиков, военных, более образованных купцов.
Тем и завершилось мое знакомство с нелегальным Лондоном, и я точно не знаю, какую роль столица Великобритании играла для русской
эмиграции в самые последние
годы, вплоть до нашей революции.
Тогда (то есть в самом конце 1865
года) в Женеве уже поселился А.И.Герцен, но
эмиграция (группировавшаяся около него) состояла больше из иностранцев. Молодая генерация русских изгнанников тогда еще не проживала в Женеве, и ее счеты с Герценом относятся к позднейшей эпохе.
В этот перерыв более чем в четверть века Лондон успел сделаться новым центром
эмиграции. Туда направлялись и анархисты, и самые серьезные политические беглецы, как, например, тот русский революционер, который убил генерала Мезенцева и к
году моего приезда в Лондон уже успел приобрести довольно громкое имя в английской публике своими романами из жизни наших бунтарей и заговорщиков.
Эти конгрессы начались только с предыдущего
года. Первый был в Женеве. На него я не попал. Они служили тогда как бы отдушинами от наполеоновского режима и сборным пунктом для представителей европейской
эмиграции, в том числе и русской.
Он сравнительно скоро добился такой известности и такого значительного заработка как писатель на английском языке, что ему не было никакой выгоды перебираться куда-нибудь на материк — в Италию или Швейцарию, где тем временем самый первый номер русской
эмиграции успел отправиться к праотцам: Михаил Бакунин умер там в конце русского июня 1876
года.
Вторую половину 60-х
годов я провел всего больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с тогдашней очень немногочисленной русской
эмиграцией. Она сводилась к кучке молодежи, не больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в польских повстанцах, и просто беглые студенты за разные истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
Эта парижская
эмиграция была только первая ласточка того наплыва русских нелегальных, какие наводнили Латинский квартал в Третью республику, в особенности с конца 80-х
годов, а потом — после взрыва нашего революционного движения 1905
года.
Когда
эмиграция в 1861
году уже решительно стала думать об осуществлении своих давних замыслов, она не могла забыть Могилёвское захолустье. Оно было нужно ей, чтобы заявить в глазах Европы обширность польского возмущения, подновить воспоминания о границах Польши 1772
года и подтвердить польские притязания.
В то же время на другом краю губернии пропаганда деятельно работала в стенах Горыгорецкого института. В нем воспитывалось много молодых людей не только уроженцев западного края, но и Царства Польского. Это сосредоточение большого числа польской молодежи обратило на себя особое внимание
эмиграции, и еще задолго до мятежа, около 1858
года, в Горках явилось загадочное лицо, Дымкевич, родом из Вильно, под видом футуруса, т. е. кандидата для поступления в студенты; но в институт он не поступал и жил в Горках.