Неточные совпадения
Приходил юный студентик, весь новенький, тоже, видимо, только что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна, было и еще человека три, и после всех этих визитов Самгин подумал, что
революция, которую делает Любаша, едва ли может быть особенно страшна.
О том же
говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.
— Совершенно правильно, — отвечал он и, желая смутить, запугать ее,
говорил тоном философа, привыкшего мыслить безжалостно. — Гуманизм и борьба — понятия взаимно исключающие друг друга. Вполне правильное представление
о классовой борьбе имели только Разин и Пугачев, творцы «безжалостного и беспощадного русского бунта». Из наших интеллигентов только один Нечаев понимал, чего требует
революция от человека.
—
О революции на улице не
говорят, — заметил Клим.
—
Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая
о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и
говорил, как будто обжигаясь...
— Нимало не сержусь, очень понимаю, — заговорила она спокойно и как бы вслушиваясь в свои слова. — В самом деле: здоровая баба живет без любовника — неестественно. Не брезгует наживать деньги и
говорит о примате духа.
О революции рассуждает не без скепсиса, однако — добродушно, — это уж совсем чертовщина!
— Я с детства слышу речи
о народе,
о необходимости
революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя друг перед другом умнее, чем они есть на самом деле. Кто… кто это
говорит? Интеллигенция.
— Я — эстет, —
говорил он, укрепляя салфетку под бородой. — Для меня
революция — тоже искусство, трагическое искусство немногих сильных, искусство героев. Но — не масс, как думают немецкие социалисты,
о нет, не масс! Масса — это вещество, из которого делаются герои, это материал, но — не вещь!
— Приятно было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, —
говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо немцам — бьют. Учат.
О классовой
революции мечтали, а про врага-соседа и забыли, а он вот напомнил.
— Они меня пугают, — бросив папиросу в полоскательницу, обратилась Елена к Самгину. — Пришли и
говорят: солдаты ни
о чем, кроме земли, не думают, воевать — не хотят, и у нас будет
революция.
О себе он наговорил чепухи, а на вопрос
о революции строго ответил, что об этом не
говорят с женщиной в постели, и ему показалось, что ответ этот еще выше поднял его в глазах Бланш.
Говорил оратор
о том, что война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли хлебом договор с Германией.
Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять права, завоеванные народом, европеизировать и демократизировать Россию.
— Ну, что у вас там, в центре? По газетам не поймешь: не то — все еще
революция, не то — уже реакция? Я, конечно, не
о том, что
говорят и пишут, а — что думают? От того, что пишут, только глупеешь. Одни командуют: раздувай огонь, другие — гаси его! А третьи предлагают гасить огонь соломой…
Когда он думал и
говорил о том, что даст
революция народу, он всегда представлял себе тот самый народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только с землей и без господ и чиновников.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель
революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне
говорить о войне.
Маркс и Энгельс
говорили о буржуазном характере
революции в России и были скорее «меньшевиками», чем «большевиками».
—
О нет-с! Уж этого вы не
говорите. Наш народ не таков, да ему не из-за чего нас выдавать. Наше начало тем и верно, тем несомненно верно, что мы стремимся к
революции на совершенно ином принципе.
— Представьте, что только теперь, когда меня выгоняют из России, я вижу, что я никогда не знал ее. Мне
говорили, что нужно ее изучать то так, то этак, и всегда, из всех этих разговоров, выходил только один вздор. Мои несчастия произошли просто оттого, что я не прочитал в свое время «Мертвых душ». Если бы я это сделал хотя не в Лондоне а в Москве, то я бы первый считал обязательством чести доказывать, что в России никогда не может быть такой
революции,
о которой мечтает Герцен.
С нею можно было
говорить только
о революции, все остальное ей было скучно, чуждо и представлялось пустяками.
— Удивительно! Мы уж совсем на разных языках
говорим… Ну, да! Тогда речь шла
о казни солдат, мужественно отказывавшихся участвовать в преступной империалистической бойне. А теперь речь
о предателях, вонзающих нож в спину
революции.
Говорил он
о жестокой борьбе, какую приходится вести советской власти на всех фронтах,
о необходимости поддержать ее, ругал меньшевиков и эсеров, предавших
революцию.
О Каткове и
о Николае Милютине он меня не особенно много расспрашивал; но когда мы пошли от Сарсе пешком по направлению к Палате, Гамбетта стал сейчас же
говорить как радикал с республиканскими идеалами и как сторонник тогдашней парламентской оппозиции, где значилось всего-то человек семь-восемь, и притом всяких платформ — от легитимиста Беррье до республиканцев Жюля Фавра, Жюля Симона и Гарнье-Пажеса, автора книги
о февральской
революции.
Для Бакунина конгресс"Мира и свободы"был только предлогом для его анархо-революционной пропаганды. На одном из первых же заседаний (они происходили в городской ратуше) он произнес красивую и необычайно убежденную речь, где,
говоря о том, что его отечество, Россия, уже приготовлено к социальной
революции, своим зычным баском воскликнул...
Но и Маркс и Энгельс
говорили о буржуазном характере грядущей русской
революции, были за народовольцев, которые сосредоточились исключительно на свержении самодержавной монархии, и в этом отношении были гораздо менее предшественниками Ленина, чем Ткачев.
Коммунистическая
революция в России совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма как религии пролетариата, но в противоположность всему, что Маркс
говорил о развитии человеческих обществ.
Эти психические факторы
революции говорят о том, что в самых ее первоисточниках и первоосновах отрицается человеческая личность, ее качественность, ее ответственность, ее безусловное значение.
Размышляя далее
о факторах
революции, П. Верховенский
говорит: «Самая главная сила — цемент, все связывающий, это стыд собственного мнения.
Шла из ячейки и много думала. Да, тяжелые годы и шквал
революции сделали из меня совсем приличного человека, я сроднилась с пролетариатом через комсомол и не мыслю себя как одиночку. Меня нет, есть мы: когда думаю
о своей судьбе, то сейчас же думаю и
о судьбе развития СССР. Рост СССР — мой рост, тяжелые минуты СССР — мои тяжелые минуты. И если мне
говорят о каких-нибудь недочетах в лавках, в быту, то я так чувствую, точно это моя вина, что не все у нас хорошо.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей, в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом
революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают
о влиянии одних из этих лиц на другие и
говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Смешно и нелепо, что у нас серьезно
говорят о «большевиках», опровергают их, спорят
о путях развития русской «
революции».
Говоря о простейших действиях тепла, электричества или атомов, мы не можем сказать, почему происходят эти действия, и
говорим, что такова природа этих явлений, что это их закон. То же самое относится и до исторических явлений. Почему происходит война или
революция? мы не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия, люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы
говорим, что такова природа людей, что это закон.
Когда с пафосом
говорят о завоеваниях свобод
революцией, то прежде всего должны были бы иметь в виду те права человека, которые не могут быть от него отняты ни во имя каких благ земных.