Неточные совпадения
— И
о рабах — неверно, ложь! —
говорил Дьякон, застегивая дрожащими пальцами крючки кафтана. — До Христа — рабов не было, были просто пленники, телесное было
рабство. А со Христа — духовное началось, да!
Я знавал еще в молодости два-три образчика этих фанатиков
рабства,
о которых со вздохом
говорят восьмидесятилетние помещики, повествуя
о их неусыпной службе,
о их великом усердии и забывая прибавить, чем их отцы и они сами платили за такое самоотвержение.
Все молчали, никто ни
о чем не спрашивал ее, хотя, быть может, многим хотелось поздравить ее — она освободилась от
рабства, — сказать ей утешительное слово — она потеряла сына, но — все молчали. Иногда люди понимают, что не обо всем можно
говорить до конца.
Урманов объезжает дальние стойбища, собирает вокруг себя молодежь,
говорит о «славном прошлом отцов и дедов» (поэт предполагал, что было такое прошлое и у самоедов),
говорит им
о том, что в великой России народ уже просыпается для борьбы с
рабством и угнетением…
— Заметьте себе, что я не потому
говорю про мое
рабство, чтоб желал быть вашим рабом, а просто —
говорю, как
о факте, совсем не от меня зависящем.
Встречая человека так называемого прогрессивного направления, теперь никто из порядочных людей уже не предается удивлению и восторгу, никто не смотрит ему в глаза с немым благоговением, не жмет ему таинственно руки и не приглашает шепотом к себе, в кружок избранных людей, —
поговорить о том, что неправосудие и
рабство гибельны для государства.
Если такой человек начнет богатеть, то он заводит себе любовницу и попадает к ней, к этой любовнице, в еще худшее
рабство. Если он разбогатеет, то у него еще меньше свободы. И вот он начинает страдать и плакать. Когда же ему приходится особенно трудно, он вспоминает
о прежнем своем
рабстве и
говорит...
Но красота не есть только созерцание, красота всегда
говорит о творчестве,
о творческой победе в борьбе против
рабства мира.
Инстинкт в нравственной жизни человека играет двоякую роль: он унаследован от древней природы, от человека архаического, в нем
говорит древний ужас и страх,
рабство и суеверие, жестокость и звериность, и в нем же есть напоминание
о рае,
о древней свободе,
о древней силе человека,
о древней связи его с космосом,
о первобытной стихии жизни.
Все это я
говорю затем, чтобы показать необходимость объективнее относиться к тогдашней жизни. С 60-х годов выработался один как бы обязательный тон, когда
говорят о николаевском времени, об эпохе крепостного права. Но ведь если так прямолинейно освещать минувшие периоды культурного развития, то всю греко-римскую цивилизацию надо похерить потому только, что она держалась за
рабство.
Он снисходительно возражал. Сознание
рабства,
о котором я
говорю, — это естественная стадия. Конечно, со временем и я превзойду ее. Эмпирическая необходимость вовсе не противоречит высшей, трансцендентальной свободе.
— Но вы-то, вы-то!.. Константин Сергеевич, что вы такое сейчас
говорили? Всегда я в душе чувствовала, что вы не такой, каким кажетесь. Вот вы спорили с Крахтом
о рабстве,
о ваших неведомых силах, — и мне казалось: вы
говорите из моей души, отливаете в слова то, что в ней. Так было странно!
Я
говорю об активном отношении к умершим предкам, а не
о пассивном следовании за предками, что есть родовое
рабство.