Неточные совпадения
—
О женщине нужно
говорить стихами; без приправы эта
пища неприемлема. Я — не люблю стихов.
— А вот извольте видеть, сидит торговый народ, благополучно кушает отличнейшую
пищу, глотает водку и вино дорогих сортов,
говорит о своих делах, и как будто ничего не случилось.
За ужином, судорожно глотая
пищу, водку,
говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза
о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все еще сидит в ослепительном зале Омона.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом
говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не
пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Приступая к описанию дичи, я считаю за лучшее начать с лучшей, то есть с болотной,
о чем я уже и
говорил, и притом именно с бекаса, или, правильнее сказать, со всех трех видов этой благородной породы, резко отличающейся и первенствующей между всеми остальными. Я разумею бекаса, дупельшнепа и гаршнепа, сходных между собою перьями, складом, вообще наружным видом, нравами и особенным способом доставания
пищи. К ним принадлежит и даже превосходит их вальдшнеп, но он займет свое место в разряде лесной дичи.
По достоинству своему это — первая дичь, но так как она, хотя, по месту жительства, принадлежит к отделу лесной дичи, но в то же время совершенно разнится с ней во всем: в устройстве своих членов, чисто куличьем, в
пище и нравах — то я решился
говорить о вальдшнепе после всех пород лесной дичи.
Лиза опять взяла Молешота, но он уже не читался, и видела Лиза сквозь опущенные веки, как по свалившемуся на пол «Учению
о пище» шевелилась какая-то знакомая группа. Тут были: няня, Женни, Розанов и вдруг мартовская ночь, а не комната с сальной обстановкой. В небе поют жаворонки, Розанов
говорит, что
Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в
пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром,
о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова,
говорить с особами, от которых зависит дело.
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему
пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал
о ее обещании, просил позволения
поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
Не
говорю я тоже ничего
о перемене привычек, образа жизни,
пищи и проч., что для человека из высшего слоя общества, конечно, тяжелее, чем для мужика, который нередко голодал на воле, а в остроге по крайней мере сыто наедался.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он думал
о том, что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. «Пока человек еще молод, —
говаривал он, — а за спиной еще не
пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
Всё
говорило о весне,
о хороших, тёплых и ясных днях, а в тесной комнате пахло сыростью, порою раздавалось унылое, негромкое слово, самовар
пищал, отражая солнце…
О пище уж и
говорить нечего: разумеется, какую порцию ни потребуй, Бобров не откажет.
(Передразнивая Дурнопечина.)«Ой, не могу ничего есть, ой, ничего не надо, и слышать,
говорит,
о пище не могу»; а как проголодается, так всего давай; уписывает так, что за ушами трещит; а наестся, опять за те же манеры, удивительная вещь — право!..
О том же
говорит нам повествование Евангелия
о теле Воскресшего Господа, свободно проходившего через непроницаемые для физического тела «заключенные двери» [См.: Ин. 20:19–29.], внезапно появлявшегося перед апостолами и столь же внезапно скрывавшегося, но при этом делавшего Свое тело ощутимым для осязания Фомы и даже способным к принятию физической
пищи (меда и рыбы).
— Т. е. скучно и бестактно. Кто-то им натвердил, что в маскараде нужно
пищать и
говорить о чувствах. А если попадется сочинитель, то допрашивает его, что он пишет. Уж скольких я обрывал на этом сюжете, и все-таки до сих пор приходится страдать. Поэтому я уж и держусь больше иностранок.
«Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, —
говорил он, — потребно оному столько же веселия, сколько и
пищи; в рассуждении сего наипаче надлежит помышлять
о солдатах, кои без того, быв часто повергаемы великим трудам и отягощениям, тратят бодрость и силы сердца. Унылое же войско не токмо бывает неспособно к трудным предприятиям, но и легко подвергается разным болезням».
Чего не перепытала душа его в первые дни заключения! Не
говорю о лишениях физических. Каждый день убавляли
пищи его, наконец стали давать ему по кусочку черствого хлеба и по кружке воды. За трапезой его строго наблюдал сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил он с твердостью; но что более всего сокрушало его, так это неизвестность
о друзьях и об Анастасии. Хоть бы повеяло на него отрадою их воспоминания, их участия и любви к нему; хоть бы весточку
о них услыхал.
Помолчав немного и видя, что я еще не уснул, он стал тихо
говорить о том, что скоро, слава богу, ему дадут место, и он наконец будет иметь свой угол, определенное положение, определенную
пищу на каждый день…