Неточные совпадения
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал
о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего
коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь,
говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, — но где было
о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном
коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил,
коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и
говорит...
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется, бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и
говорить нечего: не
говоря о разных красивых безделушках,
о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато [Маврокордато Александр (1791—1865) — греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821).], греческого полководца, скачущего на
коне и с рубящей наотмашь саблей.
Правдивее
говорят о наружной стороне того царствования некоторые уцелевшие здания, как церковь Василия Блаженного, коей пестрые главы и узорные теремки могут дать понятие
о причудливом зодчестве Иоаннова дворца в Александровой слободе; или церковь Трифона Напрудного, между Бутырскою и Крестовскою заставами, построенная сокольником Трифоном вследствие данного им обета и где доселе видно изображение святого угодника на белом
коне, с кречетом на рукавице [С тех пор как это написано, церковь Трифона Напрудного так переделана, что ее узнать нельзя.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел
о горемычной своей доле,
о золотой волюшке,
о матери сырой дуброве. Он приказывал
коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос
говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«
О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый
конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут
говорить о нем...
Но последних слов уже не было слышно. Коляска, принятая дружно четверкою сильных
коней, исчезла в облаках пыли. Подали и мой тарантас; я сел в него, и мы тотчас же проехали городишко. «Конечно, этот господин привирает, — подумал я, — он слишком сердит и не может быть беспристрастным. Но опять-таки все, что он
говорил о дяде, очень замечательно. Вот уж два голоса согласны в том, что дядя любит эту девицу… Гм! Женюсь я иль нет?» В этот раз я крепко задумался.
— А вот что: помнишь, ты
говорил мне
о вороном персидском аргамаке? Меня раздумье берет. Хоть я и люблю удалых
коней, ну да если он в самом деле такой зверь, что с ним и ладу нет?
В ауле, на своих порогах,
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа
говорятО бранных, гибельных тревогах,
О красоте своих
коней,
О наслажденьях дикой неги;
Воспоминают прежних дней
Неотразимые набеги,
Обманы хитрых узденей,
Удары шашек их жестоких,
И меткость неизбежных стрел,
И пепел разоренных сел,
И ласки пленниц чернооких.
Рудин охотно и часто
говорил о любви. Сначала при слове: любовь — m-lle Boncourt вздрагивала и навастривала уши, как старый полковой
конь, заслышавший трубу, но потом привыкла и только, бывало, съежит губы и с расстановкой понюхает табаку.
— Кузьмы?
О, господи!.. Что же теперь будет? Как ведь просил я Бузыгу: не трогай из нашего села
коней — на тебе! — вздыхал Козел, возясь у себя на печке. — Василь, ты помни, если будут спрашивать, куда ходили, —
говори — в казенный лес за лыками. А лыки, скажи, лесник отнял. Слышишь?
Но не мне одному пришлось пострадать от этого обстоятельства: открылось, что для нового нашего гостя, того бледнолицего молодого человека,
о котором я уже
говорил, тоже нет верхового
коня.
— Я-то? — протянул он, с усилием отрываясь от огня и, по-видимому, стараясь понять,
о чем его спрашивают. —
Коней, ты
говоришь? Да, да,
коней.
Жизнь трудная, неинтересная, и выносили ее подолгу только молчаливые ломовые
кони, вроде этой Марьи Васильевны; те же живые, нервные, впечатлительные, которые
говорили о своем призвании, об идейном служении, скоро утомлялись и бросали дело.
И был тогда Дмитрий Ерофеич до бесконечности прост —
коня не нахваливал, а, напротив, сам
говорил о нем полупрезрительно...
Домой он вернулся поздненько, погладил белокурую голову спящего сына, грамматика, и
поговорил со старшим, ритором, об отце ректоре,
о задачках, разрядах и тому подобных ученых вопросах, спросил виновного мужика, поил ли он
коней, и затем лег на белый деревянный диванчик с решетчатою спинкою, а
о своем деле — ничего.
Вместе с этим известием прошла в околодке нашем молва, что с войском азиятским в Рингене была какая-то колдунья, бросила мертвого золотоволосого мальчика пред окнами барона, вынула из дупла какого-то дерева гнездо в виде башмака, с ужасными угрозами показала его издали Фюренгофу,
говорила о какой-то бумаге и ускакала на черном
коне вместе с татарским начальником.
И рассказал старую историю из первых христианских веков
о двух друзьях — христианине и язычнике, из коих первый часто
говорил последнему
о христианстве и так ему этим надокучил, что тот, будучи до тех пор равнодушен, вдруг стал ругаться и изрыгать самые злые хулы на Христа и на христианство, а при этом его подхватил
конь и убил.