Неточные совпадения
По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты живым разговором; может быть, они тоже
говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, какие он даст, и хлопотали
о вечных своих фестончиках и нашивочках.
Потом сели кругами все курени вечерять и долго
говорили о делах и подвигах, доставшихся в удел каждому, на
вечный рассказ пришельцам и потомству.
Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном
вечном спокойствии
говорят нам они,
о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они
говорят также
о вечном примирении и
о жизни бесконечной…
— Все,
вечная беготня взапуски,
вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до головы; послушаешь,
о чем
говорят, так голова закружится, одуреешь.
— Только подумаем, любезные сестры и братья,
о себе,
о своей жизни,
о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная,
вечные мученья ждут нас, —
говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
Статейки эти,
говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме
вечного повторения одной и той же просьбы
о переводах с французского или
о переписке.
Но у меня не было того, что называют культом
вечной женственности и
о чем любили
говорить в начале XX века, ссылаясь на культ Прекрасной Дамы, на Данте, на Гёте.
Когда в наше время начинают
говорить о реставрации древних, языческих религий, то охватывает ужас
вечного возвращения.
—
О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору,
о, этим
вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы вспомнил вдруг, с кем
говорит, и замолк, но глаза его еще долго метали искры.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего отца; разумеется, я сердился и
говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще с большим успехом: вместо указа
о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой было сказано, что мой отец и мать, с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в
вечное владение П. Н. Волкову.
Она
говорила о долге,
о назначении нашем,
о том, что мы все должны служить человечеству, и так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть часов разговора, то кончили тем, что поклялись друг другу в
вечной дружбе и в том, что во всю жизнь нашу будем действовать вместе!
Оглядываясь на свое прошлое теперь, через много лет, я ищу: какая самая яркая бытовая, чисто московская фигура среди московских редакторов газет конца прошлого века? Редактор «Московских ведомостей» М.Н. Катков? —
Вечная тема для либеральных остряков, убежденный слуга правительства. Сменивший его С.А. Петровский? —
О нем только
говорили как
о счастливом игроке на бирже.
Истинный масон не может представить себе полного уничтожения самосознательного и мыслящего существа, и потому об умерших братьях мы
говорим: «Они отошли в
вечный восток», то есть чтобы снова ожить; но опять-таки, как и
о конечной причине всякого бытия, мы не даем будущей жизни никакого определения.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«
О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от
вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут
говорить о нем...
Христос признает существование обеих сторон параллелограмма, обеих
вечных, неуничтожимых сил, из которых слагается жизнь человека: силу животной природы и силу сознания сыновности богу. Не
говоря о силе животной, которая, сама себя утверждая, остается всегда равна сама себе и находится вне власти человека, Христос
говорит только
о силе божеской, призывая человека к наибольшему сознанию ее, к наибольшему освобождению ее от того, что задерживает ее, и к доведению ее до высшей степени напряжения.
— Полноте, бога ради! Нынешняя служба никого не изнуряет. Василий Иванович
говорил мне, что вы нуждаетесь в некоторых материалах для своей работы
о больницах. Чудак этот Василий Иванович! — вставил губернатор с добродушной улыбкой. — Труженик
вечный, а мастер — никогда! Я как увидел его — сказал это, и не ошибся.
Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и держал там дебаты
о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения, то он уверен, что
о невменяемости с ним
говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье,
говорить о возмутительности
вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
Соня. И только! Этого ему мало, он недоволен мной… Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь иду слушать, как Макс будет
говорить мне
о вечной любви…
В последних два дня старик помышлял только
о спасении души своей; он приготовлялся к смерти; в эти два дня ни одно житейское помышление не входило в состав его мыслей; вместе с этим какая-то отрадная, неведомая до того тишина воцарялась постепенно в душе его: он
говорил теперь
о смерти так же спокойно, как
о верном и
вечном выздоровлении.
—
О да! — Ирина вздохнула. — Тут есть особенные причины… Вы, конечно, слыхали про Элизу Бельскую… Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши истории… К счастью, к счастью, неизвестны.
Оh, quelle chance! Наконец-то, наконец один человек, живой человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним
говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим
вечным приторным, противным, петербургским французским языком!
Имение князя стало местом всяческих ужасов; в народе
говорили, что все эти утопленники и удавленники встают по ночам и бродят по княжьим палатам, стоная
о своих душах, погибающих в
вечном огне, уготованном самоубийцам.
Снится ей отдельное купе вагона… Поезд мчится… вагон мерно покачивается, он смотрит на нее прежним, ласковым взором,
говорит ей
о вечной любви,
о взаимном труде… Ей холодно… Она просит его поскорей закрыть окно, откуда дует холодный ветер.
Мне теперь думается, да и прежде в жизни, когда приходилось слышать легкомысленный отзыв
о религии, что она будто скучна и бесполезна, — я всегда думал: «вздор мелете, милашки: это вы
говорите только оттого, что на мастера не попали, который бы вас заинтересовал и раскрыл вам эту поэзию
вечной правды и неумирающей жизни».
Рудин
говорил о том, что придает
вечное значение временной жизни человека.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не
о чем
говорить, пересказывая
вечный анекдот
о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
То, что
говорил черный монах об избранниках божиих,
вечной правде,
о блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты.
Рядом с нею стоял Рябовский и
говорил ей, что черные тени на воде — не тени, а сон, что в виду этой колдовской воды с фантастическим блеском, в виду бездонного неба и грустных, задумчивых берегов, говорящих
о суете нашей жизни и
о существовании чего-то высшего,
вечного, блаженного, хорошо бы забыться, умереть, стать воспоминанием.
Правда, один раз, под вечер, когда громадские люди стояли у пустой корчмы и разговаривали
о том, кто теперь будет у них шинковать и корчмарить, — подошел к ним батюшка и, низенько поклонясь всем (громада великий человек, пред громадою не грех поклониться хоть и батюшке), начал
говорить о том, что вот хорошо бы составить приговор и шинок закрыть на веки
вечные. Он бы, батюшка, и бумагу своею рукой написал и отослал бы ее к преосвященному. И было бы весьма радостно, и благолепно, и миру преблагополучно.
Иван. Дети, друзья мои! Здесь, окружая дорогое нам тело умершего, пред лицом
вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я
говорю о смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы — жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и помнить только, что семья — оплот, да…
А там и
говорят, что не дал Бог.
Что за корысть великим воеводам
За дело земское стоять до смерти!
Им хорошо везде. С царем повздорил,
Так в Тушино, — там чин дадут боярский;
Повздорил там, опять к царю с повинной.
И все они, прости меня Господь,
Для временные сладости забыли
О муке
вечной. Им ли нас спасать!
Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу,
говорил о покое,
о вечном сне, какой ожидает нас.
Женя думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввел ее в область
вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был своим человеком, и она
говорила со мной
о Боге,
о вечной жизни,
о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: «Да, люди бессмертны», «Да, нас ожидает
вечная жизнь». А она слушала, верила и не требовала доказательств.
Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских Ворот до памятника Пушкина — верста, та самая
вечная пушкинская верста, верста «Бесов», верста «Зимней дороги», верста всей пушкинской жизни и наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая [Пушкин здесь
говорит о верстовом столбе. (примеч. М. Цветаевой).].
— Он думает, что я женюсь! Не
говорю уж
о том, что мне нельзя жениться, но если честно рассуждать, то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться на ней…
Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустарпком — бррр! Жена моя зачахла бы или убежала бы на другой день… Но что это за шум?
Потому правильнее у Беме
говорить не
о троице, но
о четверице в Боге (и седмерице в «
Вечной природе»).].
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как
о нем
говорит новозаветный служитель Слова: «
о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши,
о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию
вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам),
о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Конечно, можно
говорить и
о «
вечном Сократе», разумея
вечное в Сократе, т. е. его идейное общее и, следовательно, родовое содержание и его качественно определенную личность, входящую в состав родового организма.
Соответственно мировоззрению Беме правильнее
говорить о рождении, а не
о сотворении природы Богом: «Из воли, которою Божество заключает себя в троичность, от вечности рождается и основа природы, ибо здесь нет повеления (Fürsatz), но рождение;
вечное рождение и есть повеление, именно Бог хочет рождать Бога и открываться через природу» [IV, 501, § 42.].
Если Слово Божие и
говорит о «
вечных мучениях», наряду с «
вечной жизнью», то, конечно, не для того, чтобы приравнять ту и другую «вечность», — райского блаженства, как прямого предначертания Божия, положительно обоснованного в природе мира, и адских мук, порождения силы зла, небытия, субъективности, тварной свободы.
Они
говорили несколько минут и разошлись, чтобы больше не встретиться, оба основательно позабывшие
о прошлогодних клятвах в
вечной привязанности.
Они едут в имение старика Болконского, переезжают на пароме реку. Пьер восторженно
говорит о необходимости любви, веры,
о вечной жизни.
И как объяснить, как дать почувствовать угрюмым отрицателям жизни ту
вечную радостность ее и красоту,
о которой
говорит Толстой?
Бессмертная и
вечная жизнь объективируется, натурализируется, и тогда
говорят о ней как
о загробном существовании.
Среди ароматов и цветов — она, прекрасная, хищная. И она моя. Буйно-грешный сон любви и красоты,
вечной борьбы и торжествующего покорения. Все время мы друг против друга, как насторожившиеся враги. Мне кажется, мы больше друг друга презираем и ненавидим, чем любим. Смешно представить себе, чтоб сесть с нею рядом, как с подругою, взять ее руку и легко
говорить о том, что в душе. Я смотрю, — и победно-хищно горят глаза...
Кроме тех обязанностей твоих царских,
о которых вот они
говорят теперь, у тебя есть более прямые и ничем не могущие быть отмененными обязанности человеческие, обязанности не царя перед подданными (это случайная обязанность), а обязанности
вечные, обязанность человека перед богом, обязанность перед своей душой, спасением ее и служением богу, установлением в мире его царства…
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне всё то, чтó сказало ей лицо Наташи. Она не
говорила больше с Наташей
о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому
Вечному, Непостижимому, Которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Чтобы вполне убедиться в том, что в этих стихах Христос
говорит только
о вечном законе, стоит вникнуть в значение того слова, которое подало повод лжетолкованиям. По-русски — закон, по-гречески — νόμος, по-еврейски — тора, как по-русски, по-гречески и по-еврейски имеют два главные значения: одно — самый закон без отношения к его выражению. Другое понятие есть писанное выражение того, что известные люди считают законом. Различие этих двух значений существует и во всех языках.
Христос, отвечая ему на вопрос
о жизни
вечной,
говорит: если хочешь войти в жизнь (он не
говорит: жизнь
вечную, а — просто жизнь), соблюди заповеди.
— Ежели бы Его не было, — сказал он тихо, — мы бы с вами не
говорили о Нем, государь мой.
О чем,
о ком мы
говорили? Кого ты отрицал? — вдруг сказал он с восторженною строгостью и властью в голосе. — Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего,
вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… — Он остановился и долго молчал.
Вот на этом-то понятии
о жизни и основывает Христос свое учение
о жизни истинной или
вечной, которую он противуполагает жизни личной и смертной. «Исследуйте писания»,
говорит Христос евреям (Иоан. V, 39), «ибо вы через них думаете иметь жизнь
вечную».