Неточные совпадения
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к
брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно
о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване.
Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли
о том, в среде каких чужих людей живет его
брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что
говорил господин в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать. Вероятно, Николай почувствовал то же; он стал расспрашивать
брата о делах его; и Левин был рад
говорить о себе, потому что он мог
говорить не притворяясь. Он рассказал
брату свои планы и действия.
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал,
о чем она
говорила, перегнувшись к
брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
Вронский при
брате говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с нею как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что
брат знает их отношения, и говорилось
о том, что Анна едет в имение Вронского.
Он теперь,
говоря с
братом о неприятной весьма для него вещи, зная, что глаза многих могут быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто он
о чем-нибудь неважном шутил с
братом.
Слегка улыбнувшись, Вронский продолжал
говорить со Свияжским, очевидно не имея никакого желания вступать в разговор с Левиным; но Левин,
говоря с
братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая,
о чем бы заговорить с ним, чтобы загладить свою грубость.
Левин хотел сказать
брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел
брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым
брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать
говорить с
братом о своем решении жениться.
Левин подошел к
брату. Ничего не ловилось, но Сергей Иванович не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел, что, раззадоренный разговором с доктором, он хотел
поговорить. Левину же, напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться
о вызове косцов к завтрему и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
—
О, нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу
говорили только
о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А
брата моего всё-таки нет.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась
поговорить о чем-то с
братом. «
О разводе,
о Вронском,
о том, что он делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос
о том, что она
говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев
о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось
о выборах и
о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему
брату. Одна дама
говорила адвокату...
— Лягушки ли, не лягушки, — я газет не издаю и защищать их не хочу; но я
говорю о единомыслии в мире интеллигенции, — сказал Сергей Иванович, обращаясь к
брату.
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не
говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в е….й полк, и он уехал в Грузию. Мы с тех пор не встречались, да, помнится, кто-то недавно мне
говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего
брата вести поздно доходят.
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она
говорила несвязные речи об отце,
брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также
говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче
говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу
брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего
брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив
о том, что сейчас
говорил ей же про
брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
Напрасно страх тебя берет,
Вслух, громко
говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся
о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну
о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу,
брат, и чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя сведу
Людьми!!!.. уж на меня нисколько не похожи,
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя,
о том и
говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее,
брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш
брат, самоломанный!
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый
брат, полно нам ломаться и думать
о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты
говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно —
о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как!
Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт не
брат.
— Без фантазии — нельзя, не проживешь. Не устроишь жизнь.
О неустройстве жизни
говорили тысячи лет,
говорят все больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что жизнь — бессмысленна. Бессмысленна,
брат. Это всякий умный человек знает. Может быть, это люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
Разгорячась, он сказал
брату и то,
о чем не хотел
говорить: как-то ночью, возвращаясь из театра, он тихо шагал по лестнице и вдруг услыхал над собою, на площадке пониженные голоса Кутузова и Марины.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо
брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком.
Говорил он вяло и как бы не то,
о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их,
говоря с недоумением...
— Побеседовать не
о том,
о чем
говоришь ты,
брат…
Самгин не слушал, углубленно рассматривая свою речь. Да, он
говорил о себе и как будто стал яснее для себя после этого.
Брат — мешал, неприютно мотался в комнате, ворчливо недоумевая...
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые
брата и Кутузова,
говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты
говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев
говорил...
— Подождите,
брат Василий! Сестры и
братья, — несчастная женщина эта случайно среди нас,
брат Василий не предупредил,
о чем она будет
говорить…
— Народники снова пошевеливаются, — сказал Дмитрий так одобрительно, что Климу захотелось усмехнуться. Он рассматривал
брата равнодушно, как чужого, а
брат говорил об отце тоже как
о чужом, но забавном человеке.
Было ясно, что Дмитрий не только не утратил своего простодушия, а как будто расширил его. Мужиковатость его казалась естественной и
говорила Климу
о мягкости характера
брата,
о его подчинении среде.
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе
брата нелегальные брошюры; одна из них
говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «
О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
— Как это? Вы не видели
брата стольки годы и не хотите торопиться видеть его? Это — плохо. И нам нужно
говорить о духовной завещании.
Неохотно и немного
поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у Клима ревнивое желание проверить его слова. Клим тотчас вошел в комнату
брата и застал Дмитрия сидящим на подоконнике.
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения,
говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки,
брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука
о нем, стерва!
Штольц не отвечал ему. Он соображал: «
Брат переехал, хозяйство пошло плохо — и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он
говорит о ней с жаром…»
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками
брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
Вот что ему было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что он — ей
брат, да еще
говорит о чести… это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце!
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль
брата, глупого
брата, когда он
говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на
брата. Игнатий Никифорович
говорил, что такой поступок есть верх неосновательности, легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться, вызвать
о себе разговоры.
— Только подумаем, любезные сестры и
братья,
о себе,
о своей жизни,
о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, —
говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись?
Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
Так что Наталья Ивановна была рада, когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и ласковым лицом
говорить: «прощай, ну, прощай, Дмитрий!» Но как только вагон отъехал, она подумала
о том, как передаст она мужу свой разговор с
братом, и лицо ее стало серьезно и озабочено.
Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже
говорить о том, что понятно было только
брату, и, чтобы начать общий разговор, заговорила
о дошедшей досюда петербургской новости —
о горе матери Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
— Только он просил меня
брату Дмитрию не сказывать
о том, что он
о нем
говорил, — прибавил Алеша.
Брат Дмитрий Федорович отзывался
о брате Иване с глубочайшим уважением, с каким-то особым проникновением
говорил о нем.
—
Брат, мне нельзя долго оставаться, — сказал, помолчав, Алеша. — Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится… и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела
говоришь бог знает
о чем…
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на публику самое разочаровывающее впечатление.
О Смердякове у нас уже поговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу
брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного
брата подсудимого.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и
говорит: сделай мне то и то, такое,
о чем никогда никого не просят, но
о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если друг, если
брат?
— Это мы втроем дали три тысячи, я,
брат Иван и Катерина Ивановна, а доктора из Москвы выписала за две тысячи уж она сама. Адвокат Фетюкович больше бы взял, да дело это получило огласку по всей России, во всех газетах и журналах
о нем
говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать, потому что слишком уж знаменитое дело стало. Я его вчера видел.
— Да, настоящим русским вопросы
о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты
говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в
брата.
Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш
брат подлец!» — Да, в самом деле, может быть, я и рассказал Грушеньке
о том «роковом дне», как
говорит Катя.