Неточные совпадения
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам
учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял
об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и
говорил почти всегда одно и то же...
От восторга я чуть не вскрикнул и, сильно взмахнув книгами, зашагал через двор огромными для моего возраста шагами… И мне казалось, что со мною в пансион Рыхлинского вступил кто-то необыкновенно значительный и важный… Это, впрочем, не мешало мне относиться с величайшим благоговением ко всем пансионерам, поступившим ранее меня, не
говоря, конечно,
об учителях…
Об этом
учителе я
говорил: он преподавал сухо и скучновато, но пользовался общим уважением, как человек умный, твердый и справедливый.
— А затем, что хочу с ним
об учителях поговорить. Надобно ему внушить, чтоб он понимал их настоящим манером, — отвечал Петр Михайлыч, желая несколько замаскировать в себе простое чувство гостеприимства, вследствие которого он всех и каждого готов был к себе позвать обедать, бог знает зачем и для чего.
— О чем, бишь, я
говорил… да!
об учителе математики.
Впрочем, мы оба не были на представлении, и я
говорю об неудаче этого спектакля по общему отзыву не студентов, а
учителей и посторонних зрителей; студенты же, напротив, особенно актеры, превозносили похвалами Дмитриева.
Так, Годунов оставил мысль
об учреждении университета с иностранными
учителями только потому, что, как
говорит Карамзин (том XI, стр. 53), «духовенство представило ему, что Россия благоденствует в мире единством закона и языка; что разность языков может произвести и разность в мыслях, опасную для церкви».
— Ты что-то часто
говоришь об этом: портятся люди, портятся. Но ведь это дело не наше; это дело попов,
учителей, ну — кого там? Лекарей разных, начальства. Это им наблюдать, чтобы народ не портился, это — их товар, а мы с тобой — покупатели. Всё, брат, понемножку портится. Ты вот стареешь, и я тоже. Однако ведь ты не скажешь девке: не живи, девка, старухой будешь!
Больше я никогда не встречал
учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, — их
говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высококультурные люди.
Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
Недель через шесть Алеша выздоровел, и все происходившее с ним перед болезнью казалось ему тяжелым сном. Ни
учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о черной курице, ни о наказании, которому он подвергся. Алеша же сам стыдился
об этом
говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не задавали.
С тех пор, как дядя начал посещать наш флигель, в Федоре и в моем
учителе произошла заметная перемена. Федор перестал ходить на охоту, рано возвращался домой, сделался еще молчаливее и как-то особенно злобно пялил глаза на жену.
Учитель же перестал в присутствии дяди
говорить об эпизоотиях, хмурился и даже насмешливо улыбался.
И
об этом
говорил он мне в ту голгофскую ночь: «Неси меня, папа, кверху, — пойдем с тобою кверху!» О, пойдем, пойдем, дитя мое, мой вождь,
учитель, ангел-хранитель мой!
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина.
Об ученических годах они не так давно
говорили. И Теркин рассказывал ему свою школьную историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и
учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов. О прежних годах, когда
учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
— Делал и делаю я различно по времени, — отвечал дьявол в мантии. — В старину я внушал людям, что самое важное для них — это знать подробности
об отношении между собою лиц троицы, о происхождении Христа,
об естествах его, о свойстве бога и т. п. И они много и длинно рассуждали, доказывали, спорили и сердились. И эти рассуждения так занимали их, что они вовсе не думали о том, как им жить. А не думая о том, как им жить им и не нужно было знать того, что
говорил им их
учитель о жизни.
Не
говоря уже
об учителях церкви древнего мира: Татиане, Клименте, Оригене, Тертуллиане, Киприане, Лактанции и других, противоречие это сознавалось и в средние века, в новое же время выяснялось всё больше и больше и выражалось и в огромном количестве сект, отрицающих противное христианству государственное устройство с необходимым условием существования его — насилием, и в самых разнообразных гуманитарных учениях, даже не признающих себя христианскими, которые все, так же, как и особенно распространившиеся в последнее время учения социалистические, коммунистические, анархические, суть не что иное, как только односторонние проявления отрицающего насилие христианского сознания в его истинном значении.
— А я знаю, отчего ей стыдно будет, — сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, — оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухова); теперь влюблена в певца этого (Петя
говорил об итальянце, Наташином
учителе пенья): вот ей и стыдно.