Неточные совпадения
Так как никто не обращал на него внимания и он, казалось, никому не был нужен, он потихоньку направился
в маленькую
залу, где закусывали, и почувствовал большое облегчение, опять увидав лакеев. Старичок-лакей предложил ему покушать, и Левин согласился. Съев котлетку с фасолью и
поговорив с лакеем о прежних господах, Левин, не желая входить
в залу, где ему было так неприятно, пошел пройтись на хоры.
Левин стоял
в маленькой
зале, где курили и закусывали, подле группы своих, прислушиваясь к тому, что
говорили, и тщетно напрягая свои умственные силы, чтобы понять, что говорилось.
И он от двери спальной поворачивался опять к
зале; но, как только он входил назад
в темную гостиную, ему какой-то голос
говорил, что это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь.
— Ах, я очень рада! — отвечала Бетси, тотчас же поняв, что он
говорит про Анну. И, вернувшись
в залу, они стали
в углу. — Он уморит ее, — сказала Бетси значительным шопотом. — Это невозможно, невозможно…
Войдя
в залу, я спрятался
в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то
говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, [Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже
в зале (нем.).] — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer! [Ну, ну, лентяй! (нем.).] —
говорил он.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали
в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я
говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь
в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия
в разговоре.
Поминальный обед был устроен
в зале купеческого клуба. Драпировки красноватого цвета и обильный жир позолоты стен и потолка придавали
залу сходство с мясной лавкой; это подсказал Самгину архитектор Дианин; сидя рядом с ростовщицей Трусовой и аккуратно завертывая
в блин розовый кусок семги, он сокрушенно
говорил...
Хоругвеносцы уже прошли, публика засмеялась, а длинноусый, обнажая кривые зубы, продолжал
говорить все более весело и громко. Под впечатлением этой сцены Самгин вошел
в зал Московской гостиницы.
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял
в знакомой прихожей Лютова у столика, за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это. У дверей
в зал раскачивался Лютов
в парчовом кафтане,
в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа
в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая гостям поклоны приказчика,
говорил однообразно и озабоченно...
Было жарко, душно.
В зале гремел смех, там кто-то рассказывал армянские анекдоты, а рядом с Климом белокурый, кудрявый паж, размахивая беретом,
говорил украинке...
Минут через двадцать писатель возвратился
в зал; широкоплечий, угловатый, он двигался не сгибая ног, точно шел на ходулях, — эта величественная, журавлиная походка придавала
в глазах Самгина оттенок ходульности всему, что писатель
говорил. Пройдя, во главе молодежи,
в угол, писатель, вкусно и громко чмокнув, поправил пенсне, нахмурился, картинно, жестом хормейстера, взмахнул руками.
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших друг друга за руки, у многих
в руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое — рабочий Петр
Заломов, которого Самгин встречал и о котором
говорили, что им была организована защита университета, осажденного полицией.
За ужином, судорожно глотая пищу, водку,
говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все еще сидит
в ослепительном
зале Омона.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй
в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех
в зале и на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на людей рядом с ним, особенно на толстяка
в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу
в бинокль и громко
говорил, причмокивая...
Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним
в углу большой
залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он
говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг… Да этого ничего никому и
в голову не приходило.
Между тем
в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали и сидели
в зале, позевывая. Ватутин рассыпался
в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карповной, и с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и глядя так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он
говорил, что дамам надо стараться делать «приятности».
— Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, — уже
в зале говорила Крицкая, — но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде… Если б покойный муж был жив, он бы не смел…
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только
говорить между собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К этому еще вдобавок
в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их.
В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил
в залу за подарками. «Ваты», —
говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
В отдыхальне, как мы прозвали комнату,
в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и
говорить, что я пришел
в отдыхальню без башмаков: они остались
в приемной
зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их
в шляпу, и дело там и осталось.
Больше всего народа было около
залы гражданского отделения,
в которой шло то дело, о котором
говорил представительный господин присяжным, охотник до судейских дел.
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли
в залу заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу Масловой.
Председатель
говорил, а по бокам его члены с глубокомысленным видом слушали и изредка поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею, т. е. такою, какая она должна быть, но несколько длинною. Такого же мнения был и товарищ прокурора, как и все вообще судейские и все бывшие
в зале. Председатель кончил резюме.
Нехлюдов вырвал свою руку из его и, никому не кланяясь и ничего не
говоря, с мрачным видом прошел через гостиную,
залу и мимо выскочивших лакеев
в переднюю и на улицу.
Даже самый беспорядок
в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых
залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
Знаю только, что потом, когда уже все успокоилось и все поняли,
в чем дело, судебному приставу таки досталось, хотя он и основательно объяснил начальству, что свидетель был все время здоров, что его видел доктор, когда час пред тем с ним сделалась легкая дурнота, но что до входа
в залу он все
говорил связно, так что предвидеть было ничего невозможно; что он сам, напротив, настаивал и непременно хотел дать показание.
В этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент.
В самом деле, последние слова свои он произнес с такою искренне прозвучавшею нотой, что все почувствовали, что, может быть, действительно ему есть что сказать и что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель, заслышав аплодисмент, громко пригрозил «очистить»
залу суда, если еще раз повторится «подобный случай». Все затихло, и Фетюкович начал каким-то новым, проникновенным голосом, совсем не тем, которым
говорил до сих пор.
—
Говорили, Митрий Федорович. При Андрее
говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там
в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то есть, оно так понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…
Вы сердитесь и не можете
говорить спокойно, так мы
поговорим одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь», и,
говоря это, уже вел Павла Константиныча из
зала в его кабинет, а
говорил так громко, что перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться
в своей речи.
— «
Залы пусты, на полях и
в садах тоже нет никого, —
говорит старшая сестра, — я это устроила по воле своей сестры царицы».
Женихи сотнями увивались за наследницею громадного состояния; но общество, толпившееся за обедами и на вечерах Полозова, было то общество слишком сомнительного типа, слишком сомнительного изящества, которое наполняет
залы всех подобных Полозову богачей, возвысившихся над более или менее приличным, не великосветским родным своим кругом, и не имеющих ни родства, ни связей
в настоящем великосветском обществе, также более или менее приличном; они становятся кормителями пройдох и фатов, совершенно неприличных уже и по внешности, не
говоря о внутренних достоинствах.
«Войдем опять
в зал, посмотрим, как они будут обедать», —
говорит старшая сестра.
И какой оркестр, более ста артистов и артисток, но особенно, какой хор!» — «Да, у вас
в целой Европе не было десяти таких голосов, каких ты
в одном этом
зале найдешь целую сотню, и
в каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе изящный, потому и грудь лучше, и голос лучше», —
говорит светлая царица.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были
в заговоре против вас? — Верочка горячо стала
говорить, что ее мать уж не такая же дурная женщина, чтобы быть
в заговоре. — Я сейчас это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась
в залу.
Как-то было страшно тихо и unheimlich [жутко (нем.).]
в зале, день плохо пробивался сквозь туман и замерзнувшие стекла; никто ничего не
говорил.
Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту
в залу. Там все еще пили, кричали, играли
в карты и домино какие-то французы. Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею ли я время с ним
поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
В зале утром я застал исправника, полицмейстера и двух чиновников; все стояли,
говорили шепотом и с беспокойством посматривали на дверь. Дверь растворилась, и взошел небольшого роста плечистый старик, с головой, посаженной на плечи, как у бульдога, большие челюсти продолжали сходство с собакой, к тому же они как-то плотоядно улыбались; старое и с тем вместе приапическое выражение лица, небольшие, быстрые, серенькие глазки и редкие прямые волосы делали невероятно гадкое впечатление.
Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по полку: П. К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником
в Бессарабии, генерал, которому под Бородином оторвало ногу. Комната моя была возле
залы,
в которой они уселись. Между прочим, мой отец сказал им, что он
говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
В продолжение моего процесса я жил
в Отель Мирабо, Rue de la Paix. Хлопоты по этому делу заняли около полугода.
В апреле месяце, одним утром,
говорят мне, что какой-то господин дожидается меня
в зале и хочет непременно видеть. Я вышел:
в зале стояла какая-то подхалюзая, чиновническая, старая фигура.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло
в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у него
в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь
в залу и
говорил...
Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье
в Пермь являться к себе
в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не
говорил и отпускал. Таким образом, я
в его
зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
Появление новых гостей не дает разыграться домашней буре. Чередуются Соловкины, Хлопотуновы, Голубовицкие, Покатиловы. Настоящий раут. Девицы, по обыкновению, ходят обнявшись по
зале; дамы засели
в гостиной и
говорят друг другу любезности. Но
в массе лицемерных приветствий, которыми наполняется гостиная, матушка отлично различает язвительную нотку.
В одно из воскресений Федос исполнил свое обещание и забрался после обеда к нам, детям. И отец и мать отдыхали
в спальнях. Мы чуть слышно расхаживали по большой
зале и
говорили шепотом, боясь разбудить гувернантку, которая сидела
в углу
в креслах и тоже дремала.
Она решается не видеть и удаляется
в гостиную. Из
залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже
говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
В каждом трактире был обязательно свой
зал для извозчиков, где красовался увлекательный «каток», арендатор которого платил большие деньги трактирщику и старался дать самую лучшую провизию, чтобы привлекать извозчиков, чтобы они
говорили...
Пели,
говорили, кричали, заливали пивом и водкой пол —
в зале дым коромыслом!
В зале делалось душно, особенно когда зажгли лампы. Свидетелям не было конца. Все самые тайные подвиги Полуянова выплывали на свет божий. Свидетельствовала крестьяне, мещане, мелкие и крупные купцы, какие-то бабы-торговки, — все это были данники Полуянова, привыкшие ему платить из года
в год. Страница за страницей развертывалась картина бесконечного сибирского хищения. Многое Полуянов сам забыл и с удивлением
говорил...
Первым
в клубе встретился Штофф и только развел руками, когда увидал Галактиона с дамой под руку. Вмешавшись
в толпу, Галактион почувствовал себя еще свободнее. Теперь уже никто не обращал на них внимания. А Прасковья Ивановна крепко держала его за руку, раскланиваясь направо и налево.
В одной
зале она остановилась, чтобы
поговорить с адвокатом Мышниковым, посмотревшим на Галактиона с удивлением.
Трофимов(
в ужасе). Это ужасно! Что она
говорит?! (Идет быстро
в зал, схватив себя за голову.) Это ужасно… Не могу, я уйду… (Уходит, но тотчас же возвращается.) Между нами все кончено! (Уходит
в переднюю.)