Неточные совпадения
(Придвигается
ближе с своим стулом и
говорит вполголоса.
Он приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со всеми своими
близкими, особенно охотно
говорил об этом предмете с каждым новым человеком, да и вообще охотно
говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
— Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она Вронскому по-русски и
говоря ему ты, так как она уже поняла, что Голенищев в их уединении сделается
близким человеком и что пред ним скрываться не нужно.
Вронский при брате
говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с нею как с
близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает их отношения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки были от дома
близкие, он всегда мог взять их, и местечки были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил душой,
говоря, что едва ли есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас
ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о чем я
говорю, — сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
Узнав о
близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ивановне, Анна на третий день решилась написать ей стоившее ей большого труда письмо, в котором она умышленно
говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
— О, конечно, графиня, — сказал он, — но я думаю, что эти перемены так интимны, что никто, даже самый
близкий человек, не любит
говорить.
― Ах, невыносимо! ― сказал он, стараясь уловить нить потерянной мысли. ― Он не выигрывает от
близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное животное, какие на выставках получают первые медали, и больше ничего, ―
говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
— Позвольте прежде узнать, с кем имею честь
говорить? — сказал Ноздрев, подходя к нему
ближе.
Чем кто
ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
— Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя
говорить, как с человеком
близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев,
близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни
говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
— Нет, скажи напрямик, ты не хочешь играть? —
говорил Ноздрев, подступая все
ближе.
— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы
говорить так; она подошла
ближе. — Может быть, он уже пришел… тот корабль?
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то
говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь,
ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила. (Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор
близкий сердцу пойдет, ну, и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг,
говори, что хочешь, про меня. Никому не закажешь
говорить: в глаза не посмеют, так за глаза станут.
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
«Или о том, что миновала
У нас весна
И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
И что к зиме мы стали
ближе?» —
«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка
говорит: «Будь ты сама судьёю:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я стала мать...
Лариса. Стрелял и, разумеется, сшиб стакан, но только побледнел немного. Сергей Сергеич
говорит: «Вы прекрасно стреляете, но вы побледнели, стреляя в мужчину и человека вам не
близкого. Смотрите, я буду стрелять в девушку, которая для меня дороже всего на свете, и не побледнею». Дает мне держать какую-то монету, равнодушно, с улыбкой, стреляет на таком же расстоянии и выбивает ее.
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей
говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни
близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Почувствовав что-то
близкое стыду за себя, за людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной полиции и свернул в переулок. Там, у забора, стоял пожилой человек в пиджаке без рукава и громко
говорил кому-то...
Самгин не хотел упустить случай познакомиться
ближе с человеком, который считает себя вправе осуждать и поучать. На улице, шагая против ветра, жмурясь от пыли и покашливая, Робинзон оживленно
говорил...
Самгину хотелось
поговорить с Калитиным и вообще
ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял
ближе к рабочим.
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно
близкой. Она
говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
Клим удивлялся. Он не подозревал, что эта женщина умеет
говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она
говорит, как со старым и
близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
Марина сказала, что Коптев был
близким приятелем ее супруга и что истцы лгут,
говоря, будто завещатель встречался с нею только дважды.
— Милая, — прошептал Клим в зеркало, не находя в себе ни радости, ни гордости, не чувствуя, что Лидия стала
ближе ему, и не понимая, как надобно вести себя, что следует
говорить. Он видел, что ошибся, — Лидия смотрит на себя не с испугом, а вопросительно, с изумлением. Он подошел к ней, обнял.
Говоря, Иноков улыбался, хотя слова его не требовали улыбки. От нее вся кожа на скуластом лице мягко и лучисто сморщилась, веснушки сдвинулись
ближе одна к другой, лицо стало темнее.
— Он был мне
ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь к народу… А они, на кладбище,
говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против царя. О, боже мой…
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой,
близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой,
говорил...
Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли приехал с отцом из Верхлёва? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть, он: шаги
ближе,
ближе, отворяется дверь… «Андрей!» —
говорит он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.
Ольга осталась на своем месте и замечталась о
близком счастье, но она решилась не
говорить Обломову об этой новости, о своих будущих планах.
— Не конфузьтесь, будьте смелее, —
говорила она. — Michel, allez vous promener un peu au le jardin! [Мишель, погуляйте немного в саду! (искаженное фр.: «dans le jardin»).] Садитесь, сюда,
ближе! — продолжала она, когда юноша ушел.
Деревень еще мало: скоро пойдут,
говорят, чаще, чем
ближе к Иркутску.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые люди и подали на палке какую-то бумагу. «Что ж это за люди?» — спросил я. «Японец, должно быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то
говорили нам, но
ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек. Мы махали им руками и платками, чтоб они вошли.
Нашлись, конечно, сейчас же такие люди, которые или что-нибудь видели своими глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами; другим стоило только порыться в своей памяти и припомнить, что было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести на самых достоверных людей, отличных знакомых и
близких родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от себя, а имеют прекрасное обыкновение
говорить только одну правду.
— Как жестоко можно ошибиться в людях, даже в самых
близких, — меланхолически
говорила она Зосе. — Я, например, столько времени считала Александра Павлыча самым отчаянным гордецом, а между тем оказывается, что он совсем не гордец. Или взять Сергей Александрыча… Ах, mon ange, сколько мы, женщины, должны приносить жертв этим отвратительным эгоистам мужчинам!..
Привалов очутился в некоторой засаде, из которой ему просто неловко было выйти. «Сядем» — резнуло его по уху своим слишком дружеским тоном, каким
говорят только с самыми
близкими людьми.
Такие прямо
говорили, не совсем, впрочем, вслух, что он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя
близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом ближайшем будущем от почившего монастырю.
Легко жить Ракитину: «Ты, —
говорит он мне сегодня, — о расширении гражданских прав человека хлопочи лучше али хоть о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и
ближе человечеству любовь окажешь, чем философиями».
Замечу тут, что хотя о поединке нашем все вслух тогда
говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой был генералу нашему
близким родственником, а так как дело обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я, наконец, в отставку подал, то и повернули действительно в шутку.
Он
говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и
близких выборах,
говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он
говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать о желании тех, кто любит ее, чем о своих прихотях, она была из тех, которые любят
говорить своим
близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
Например, нейтральные и ненейтральные комнаты строго различаются; но разрешение на допуск в ненейтральные комнаты установлено раз навсегда для известного времени дня: это потому, что две из трех граней дня перенесены в ненейтральные комнаты; установился обычай пить утренний чай в ее комнате, вечерний чай в его комнате; вечерний чай устраивается без особенных процедур; слуга, все тот же Степан, вносит в комнату Александра самовар и прибор, и только; но с утренним чаем особая манера: Степан ставит самовар и прибор на стол в той нейтральной комнате, которая
ближе к комнате Веры Павловны, и
говорит Александру Матвеичу, что самовар подан, то есть
говорит, если находит Александра Матвеича в его кабинете; но если не застает?
Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении любви заглушила в ней скорбь о
близком конце, — как бы то ни было, но она только радовалась и
говорила...
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам, Вера Павловна повела меня в свою мастерскую, ту, которою она сама занимается (другую, которая была устроена прежде, взяла на себя одна из ее
близких знакомых, тоже очень хорошая молодая дама), и я перескажу тебе впечатления моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился по особенному обстоятельству, о котором, быть может, я расскажу тебе через несколько времени.
Последние два дня были смутны и печальны. Гарибальди избегал
говорить о своем отъезде и ничего не
говорил о своем здоровье… во всех
близких он встречал печальный упрек. Дурно было у него на душе, но он молчал.
На эту строгую депешу я отвечал высылкою двадцати четырех тысяч франков и длинным письмом, совершенно дружеским, но твердым; я
говорил, насколько я теоретически согласен с ним, прибавив, что я, как настоящий скиф, с радостию вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание — возвещать ему его
близкую кончину.
От этого с ним было не страшно
говорить о тех вещах, о которых трудно говорится с самыми
близкими людьми, к которым имеешь полное доверие, но у которых строй некоторых едва слышных струн не по одному камертону.
В комнате был один человек,
близкий с Чаадаевым, это я. О Чаадаеве я буду еще много
говорить, я его всегда любил и уважал и был любим им; мне казалось неприличным пропустить дикое замечание. Я сухо спросил его, полагает ли он, что Чаадаев писал свою статью из видов или неоткровенно.