Неточные совпадения
Городничий. Я здесь
напишу. (
Пишет и в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим,
как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в
какой мере нужно его опасаться. (
Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех; а
говорит совсем так,
как старик: «Извольте,
говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я,
говорит, и
написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате,
говорит, немножко темно».
— Но,
как я вам
говорил тогда и
писал, — заговорил он резким, тонким голосом, — я теперь повторяю, что я не обязан этого знать.
В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни о чем другом не
говорили и не
писали,
как о Славянском вопросе и Сербской войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало о сочувствии к Славянам.
— Ты сказал, чтобы всё было,
как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского
говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (
как кто-то
писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Так вот
как, — начал Вронский, чтобы начать какой-нибудь разговор. — Так ты поселился здесь? Так ты всё занимаешься тем же? — продолжал он, вспоминая, что ему
говорили, что Голенищев
писал что-то…
— Так вы жену мою увидите. Я
писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё в порядке.] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности человеческой жизни,] —
как бы извиняясь, обратился он к княгине. — А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам
говорил?
И
пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд
пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в
каких местах шатаешься?
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса?
как воспользовались вчерашней порошей?» —
говорили: «А что
пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
Так, — случайно,
как говорят люди, умеющие читать и
писать, — Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы
пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и
как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать:
говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и
напишите,
как я вам
говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим…
поговорим… Вы же,
как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в Истории мы тьму примеров слышим,
Но мы Истории не
пишем;
А вот о том
как в Баснях
говорят.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время
писать этому плохому актеру, а ему — не
пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и
говорил,
как будто обжигаясь...
— Нет, — ответил Самгин, думая, что, если рассказать ему,
как вел себя, что
говорил поручик в поезде, — Дронов
напишет об этом и все опошлит.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или —
как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности
говорить обо всем и так много,
как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и
пишет свою книгу.
— Нет, я не заражен стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает историю отлично. Мне
говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского: историю
написал он,
как написал бы ее этот хитрый царь…
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма много
говорят и
пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология уже
как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
— Видела знаменитого адвоката, этого, который стихи
пишет, он — высокого мнения о Столыпине, очень защищает его,
говорит, что, дескать, Столыпин нарочно травит конституционалистов левыми, хочет напугать их, затолкать направо поглубже. Адвокат — мужчина приятный, любезен,
как парикмахер, только уж очень привык уголовных преступников защищать.
Сталкиваясь с купцами, мещанами, попами, он находил, что эти люди вовсе не так свирепо жадны и глупы,
как о них
пишут и
говорят, и что их будто бы враждебное отношение ко всяким новшествам, в сущности, здоровое недоверие людей осторожных.
—
Как видишь — нашла, — тихонько ответила она. Кофе оказался варварски горячим и жидким. С Лидией было неловко, неопределенно. И жалко ее немножко, и хочется
говорить ей какие-то недобрые слова. Не верилось, что это она
писала ему обидные письма.
— Ах, если б можно было
написать про вас, мужчин, все, что я знаю, —
говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с места на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала,
как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.
— Да — что же? — сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. —
Как всегда — он работает топором, но ведь я тебе
говорила, что на мой взгляд — это не грех. Ему бы архиереем быть, — замечательные сочинения
писал бы против Сатаны!
— А — что? Ты —
пиши! — снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. — Мой язык понятнее для них, я знаю,
как надо с ними
говорить. А вы, интеллигенты, начнете…
— Кажется, земский начальник,
написал или
пишет книгу, новая звезда,
как говорят о балете. Пыльников таскает всяких… эдаких ко мне, потому что жена не велит ему заниматься политикой, а он думает, что мне приятно терпеть у себя…
— Разумеется, о положении на фронте запрещено
писать, и письма делятся приблизительно так: огромное большинство совершенно ни слова не
говорит о войне,
как будто авторы писем не участвуют в ней, остальные
пишут так, что их письма уничтожаются…
Поп
говорил отрывисто, делая большие паузы, повторяя слова и, видимо, с трудом находя их. Шумно всасывал воздух, растирал синеватые щеки, взмахивал головой,
как длинноволосый, и после каждого взмаха щупал остриженную голову, задумывался и молчал, глядя в пол. Медлительный Мартын
писал все быстрее, убеждая Клима, что он не считается с диктантом Гапона.
Ее
писали,
как роман, для утешения людей, которые ищут и не находят смысла бытия, — я
говорю не о временном смысле жизни, не о том, что диктует нам властное завтра, а о смысле бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно.
— Одно из основных качеств русской интеллигенции — она всегда опаздывает думать. После того
как рабочие Франции в 30-х и 70-х годах показали силу классового пролетарского самосознания, у нас все еще
говорили и
писали о том,
как здоров труд крестьянина и
как притупляет рост разума фабричный труд, —
говорил Кутузов, а за дверью весело звучал голос Елены...
Красавина. Что же станешь на суде
говорить?
Какие во мне пороки станешь доказывать? Ты и слов-то не найдешь; а и найдешь, так складу не подберешь! А я и то скажу, и другое скажу; да слова-то наперед подберу одно к другому. Вот нас с тобой сейчас и решат: мне превелегию на листе
напишут…
В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. «Барин
пишет!» —
говорили все таким робко-почтительным голосом,
каким говорят, когда в доме есть покойник.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь,
писал утром? Вот теперь,
как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга,
говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, —
говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет!
Как я стану
писать?
Вот тебе и драма, любезный Борис Павлович: годится ли в твой роман?
Пишешь ли ты его? Если
пишешь, то сократи эту драму в двух следующих словах. Вот тебе ключ, или «le mot de l’enigme», [ключ к загадке (фр.).] —
как говорят здесь русские люди, притворяющиеся не умеющими
говорить по-русски и воображающие, что
говорят по-французски.
— Я ошибся: не про тебя то, что
говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить,
как живут эти барыни, о которых в книгах
пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
Он раза два еще
писал ее портрет и все не кончал,
говоря, что не придумал, во что ее одеть и
какой цветок нарисовать на груди.
Он какой-то артист: все рисует,
пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется,
как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте»,
как он
говорит: просто влюбчив по-нашему,
как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
—
Как же! — вмешался Леонтий, — я тебе
говорил: живописец, музыкант… Теперь роман
пишет: смотри, брат,
как раз тебя туда упечет. Что ты: уж далеко? — обратился он к Райскому.
— Серьезная мысль! — повторил он, — ты
говоришь о романе,
как о серьезном деле! А вправду:
пиши, тебе больше нечего делать,
как писать романы…
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что
писать? Я не помню,
как я
писала ему, что
говорила прежде,
каким тоном… Все забыла!»
— А я, —
говорит Петр Степанович, — вот
как придумал: небо открывать не станем и ангелов
писать нечего; а спущу я с неба,
как бы в встречу ему, луч; такой один светлый луч: все равно
как бы нечто и выйдет.
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и
говорил. Я должен был привести их, потому что я сел
писать, чтоб судить себя. А что же судить,
как не это? Разве в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же не оправдывало. In vino veritas. [Истина в вине (лат.).]
Saddle Islands лежат милях в сорока от бара, или устья, Янсекияна, да рекой еще миль сорок с лишком надо ехать, потом речкой Восунг, Усун или Woosung,
как пишут англичане, а вы выговаривайте
как хотите. Отец Аввакум, живший в Китае,
говорит, что надо
говорить Вусун, что у китайцев нет звука «г».
Это описание достойно времен кошихинских, скажете вы, и будете правы,
как и я буду прав, сказав, что об Англии и англичанах мне
писать нечего, разве вскользь,
говоря о себе, когда придется к слову.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию
говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже
говорить как следует, то надо
написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор — что
писать!
Адмирал приказал
написать губернатору, что мы подождем ответа из Едо на письмо из России, которое,
как они сами
говорят, разошлось в пути с известием о смерти сиогуна.
Пишите,
говорите вы, так,
как будто мы ничего не знаем.
Как написал он эту бумагу, — протянул Тарас, точно он
говорил о выстреле, — сразу вышло.
— Видеться можно, — сказал он, — только, пожалуйста, насчет денег,
как я просил вас… А что насчет перевода ее в больницу,
как писал его превосходительство, так это можно, и врач согласен. Только она сама не хочет,
говорит: «очень мне нужно за паршивцами горшки выносить…» Ведь это, князь, такой народ, — прибавил он.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда:
писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,]
как он
говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того,
каким он был прежде.