Неточные совпадения
Он стоял, слушал и
глядел вниз, то
на мокрую мшистую землю, то
на прислушивающуюся Ласку, то
на расстилавшееся пред ним под горою
море оголенных макуш леса, то
на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.
«Зачем дикое и грандиозное?
Море, например. Оно наводит только грусть
на человека,
глядя на него, хочется плакать. Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха, они все твердят свою, от начала мира, одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания».
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное?
Море, например? Бог с ним! Оно наводит только грусть
на человека:
глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не
на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо,
море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом,
глядели одними глазами и одной душой
на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Направо идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых
глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в
море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели
на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг
на друга почти не
глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в
море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или
на нос, или
на корму, того и
гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование
на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно
глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя
на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать,
глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди
море,
море и
море!
Лишь только вышли за бар, в открытое
море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану;
глядя на него, то же сделал, с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу не потревожила морская болезнь: я не испытал и не понял ее.
Переправа через скалу Ван-Син-лаза действительно была очень опасна. Я старался не
глядеть вниз и осторожно переносил ногу с одного места
на другое. Последним шел Дерсу. Когда он спустился к берегу
моря, я облегченно вздохнул.
Около полудня мы с Дерсу дошли до озера. Грозный вид имело теперь пресное
море. Вода в нем кипела, как в котле. После долгого пути по травяным болотам вид свободной водяной стихии доставлял большое удовольствие. Я сел
на песок и стал
глядеть в воду. Что-то особенно привлекательное есть в прибое. Можно целыми часами смотреть, как бьется вода о берег.
Но ему некогда
глядеть, смотрит ли кто в окошко или нет. Он пришел пасмурен, не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом
море, и тянулись слоями, будто
на мраморе. Тут поставил он
на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы.
Я стоял один
на корме и,
глядя назад, прощался с этим мрачным мирком, оберегаемым с
моря Тремя Братьями, которые теперь едва обозначались в воздухе и были похожи впотьмах
на трех черных монахов; несмотря
на шум парохода, мне было слышно, как волны бились об эти рифы.
Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись,
глядела на синеватую даль
моря.
— Да-с… Осень, осень, осень, — говорил старик,
глядя на огонь свечи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вот и мне уж пора собираться. Ах жаль-то как! Только что настали красные денечки. Тут бы жить да жить
на берегу
моря, в тишине, спокойненько…
— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая сестра, — но у меня как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу
море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю,
глядя на него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
Крепко, свежо и радостно пахло морским воздухом. Но ничто не радовало глаз Елены. У нее было такое чувство, точно не люди, а какое-то высшее, всемогущее, злобное и насмешливое существо вдруг нелепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли, ломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной, доверчивой радости жизни. Она сама не знала, что ей делать, и думала об этом так же вяло и безразлично, как
глядела она
на берег,
на небо,
на море.
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного
моря доходил,
на новые места
глядеть шарахались мы с Сазаном, — велика матушка Русь! Теперь, вольная, как начнёт она по-новому-то жить, как пойдёт по всем путям — ой-гой…
— Холодно! — возразил с быстрою, но горькою усмешкой Инсаров. — Хорош я буду солдат, коли мне холоду бояться. А приехал я сюда… я тебе скажу зачем. Я
гляжу на это
море, и мне кажется, что отсюда ближе до моей родины. Ведь она там, — прибавил он, протянув руку
на восток. — Вот и ветер оттуда тянет.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла
на берег
моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа
на земле, молчали,
глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к
морю.
…Молчит опаловая даль
моря, певуче плещут волны
на песок, и я молчу,
глядя в даль
моря.
На воде все больше серебряных пятен от лунных лучей… Наш котелок тихо закипает.
Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели… Оказывается, все-таки Фофан простил его по болезни… Поцеловал я его, вышел
на палубу; ночь темная, волны гудят, свищут,
море злое, да все-таки лучше расстрела… Нырнул
на счастье, да и очутился
на необитаемом острове… Потом ушел в Японию с ихними рыбаками, а через два года
на «Палладу» попал, потом в Китай и в Россию вернулся.
— Э-э-эх, кормилец! да статочное ли дело,
глядя на нашу жизнь, да
на нашу нищету, чтоб охотой пошла? Солдатка самая и та такой нужды
на себя принять не захочет. Какой мужик девку к нам во двор отдаст? Отчаянный не отдаст. Ведь мы голь, нищета. Одну, скажут, почитай, что с голоду
заморили, так и моей то же будет. Кто отдаст? — прибавила она, недоверчиво качая головой: — рассуди, ваше сиятельство.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины
на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел
на камнях у двери хижины, старыми глазами
глядя на светлое
море, где растаяла его жизнь,
на это синее, в блеске солнца,
море, прекрасное, как сон.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал
на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил
на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег
на спину и,
глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки
морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Ни одного жеста, ни одного движения. А недвижные глаза, то черные от расширенных зрачков, то цвета серого
моря, смотрят прямо в мои глаза. Я это вижу, но не чувствую его взгляда. Да ему и не надо никого видеть. Блок читал не для слушателей: он,
глядя на них, их не видел.
А публика еще ждет. Он секунду, а может быть, полминуты
глядит в одну и ту же точку — и вдруг глаза его, как серое северное
море под прорвавшимся сквозь тучи лучом солнца, загораются черным алмазом, сверкают
на миг мимолетной улыбкой зубы, и он, радостный и оживленный, склоняет голову. Но это уж не Гамлет, а полный жизни, прекрасный артист Вольский.
И я уходил к себе. Так мы прожили месяц. В один пасмурный полдень, когда оба мы стояли у окна в моем номере и молча
глядели на тучи, которые надвигались с
моря, и
на посиневший канал и ожидали, что сейчас хлынет дождь, и когда уж узкая, густая полоса дождя, как марля, закрыла взморье, нам обоим вдруг стало скучно. В тот же день мы уехали во Флоренцию.
Стоим это ночью в цепи… Темь — зги не видно… Тихо… Только справа где-то, внизу,
море рокочет… И чем шибче бьются валы, тем спокойнее
на душе. Знаешь, когда бурный прибой, то и неприятель
на берег с судов не высадится, значит — со стороны
моря не бойся, только вперед гляди-поглядывай.
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину
моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и
на дуэли вызываете — и все остается
на своем месте; а
глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет
на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе камня
на камне не останется.
«Да, никто не знает настоящей правды…» — думал Лаевский, с тоскою
глядя на беспокойное темное
море.
Надежда Федоровна надела свою соломенную шляпу и бросилась наружу в
море. Она отплыла сажени
на четыре и легла
на спину. Ей были видны
море до горизонта, пароходы, люди
на берегу, город, и все это вместе со зноем и прозрачными нежными волнами раздражало ее и шептало ей, что надо жить, жить… Мимо нее быстро, энергически разрезывая волны и воздух, пронеслась парусная лодка; мужчина, сидевший у руля,
глядел на нее, и ей приятно было, что
на нее
глядят…
А когда проснулись, то
глядели на свою поездку в
море ну вот так, как будто бы они съездили
на мальпосте в Севастополь
на полчаса, чуть-чуть кутнули там и вернулись домой.
А кругом все молчало. Ни звука, кроме вздохов
моря. Тучи ползли по небу так же медленно и скучно, как и раньше, но их все больше вздымалось из
моря, и можно было,
глядя на небо, думать, что и оно тоже
море, только
море взволнованное и опрокинутое над другим, сонным, покойным и гладким. Тучи походили
на волны, ринувшиеся
на землю вниз кудрявыми седыми хребтами, и
на пропасти, из которых вырваны эти волны ветром, и
на зарождавшиеся валы, еще не покрытые зеленоватой пеной бешенства и гнева.
Желая сначала посмотреть
на работу как
на картину, я взошел
на гору и сел там,
глядя вниз
на бескрайное, могучее
море и крошечных людей, строивших ему ковы.
Послушались ребята, легли. Выбрали мы место
на высоком берегу, близ утесу. Снизу-то, от
моря, нас и не видно: деревья кроют. Один Буран не ложится: все в западную сторону
глядит. Легли мы, солнце-то еще только-только склоняться стало, до ночи далеко. Перекрестился я, послушал, как земля стонет, как тайгу ветер качает, да и заснул.
Князь пошел, забывши горе,
Сел
на башню, и
на мореСтал
глядеть он;
море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило
на бреге
Тридцать три богатыря...
Под окном Гвидон сидит,
Молча
на море глядит:
Не шумит оно, не хлещет,
Лишь едва-едва трепещет.
Куда
глянем — всюду наша степь:
На горах — леса, сады, дома,
На дне
моря — груды золота,
Облака идут — наряд несут.
— Церковные, — говорю, — и
на небо смотрят не с верою, а в Аристетилевы врата
глядят и путь в
море по звезде языческого бога Ремфана определяют; а ты с ними в одну точку смотреть захотел?
Море.
Гляжу во все глаза. (Так я, восемнадцать лет спустя, во все глаза впервые
глядела на Блока.)
Но завтра и много, много завтр опять не оказалось
моря, оказался отвес генуэзской гостиницы в ущелье узкой улицы, с такой тесноты домами, что
море, если и было бы — отступило бы. Прогулки с отцом в порт были не в счет.
На то «
море» я и не
глядела, я ведь знала, что это — залив.
Так мы ее и не обыскивали. Увел ее смотритель в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же и вышли они. «Ничего, говорит, при них нет». А она
на него
глядит и точно вот смеется в лицо ему, и глаза злые всё. А Иванов, — известно,
море по колена, — смотрит да все свое бормочет: «Не по закону; у меня, говорит, инструкция!..» Только смотритель внимания не взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!
И
на Волге,
на Низу, и
на море станут одни властвовать, другие, значит, из их рук
гляди.
Задумались девушки… Забылась Дуня,
глядя на светлые, сказочно-прекрасные краски неба и
моря… Снова вспомнилась деревня… Такая же беспредельность нив, пашен… Зеленые леса и то же, все то же голубое небо со струившимся с него золотым потоком солнечных бликов и лучей.
В ночь с 11
на 12 сентября ветер начал стихать. Антон Сагды несколько раз ходил
на берег
моря, смотрел вдаль и по движению облаков старался угадать погоду.
Глядя на него, можно было подумать, что обстоятельства складываются неблагоприятно. Я уже хотел было итти
на экскурсию к горе Иодо, как вдруг орочи засуетились и стали готовить лодки.
Лиза по-прежнему сидела
на террасе и скучно, непонятно
глядела на дачу vis-а-vis и деревья около нее, сквозь которые видно было синее
море…
Она так
глядела и имела такое выражение, как будто
море, дымок вдали и небо давно уже надоели ей и утомили ее зрение; она, по-видимому, устала, скучала, думала о чем-то невеселом, и
на ее лице не было даже того суетного, натянуто-равнодушного выражения, какое бывает почти у всякой женщины, когда она чувствует вблизи себя присутствие незнакомого мужчины.
— Там солдаты-пограничники живут. С мезонина
глядят в подзорную трубу
на море. Уж такое мне горе с ними! Воруют кур, колят
на щепки балясины от террасы, рубят столбы проволочной ограды. Что стоит сходить в горы, набрать хворосту? Ведь круглые сутки ничего не делают. Ходит же Иван Ильич. Нет, лень. Вчера две табуретки сожгли.