Неточные совпадения
Вгляделся барин в пахаря:
Грудь впалая; как вдавленный
Живот; у
глаз, у рта
Излучины, как трещины
На высохшей земле;
И сам на землю-матушку
Похож он: шея бурая,
Как пласт, сохой отрезанный,
Кирпичное лицо,
Рука — кора древесная,
А волосы — песок.
—
Матушки!! Новое, белое платье! Таня! Гриша! — говорила мать, стараясь спасти платье, но со слезами на
глазах улыбаясь блаженною, восторженною улыбкой.
Я не спускал
глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще больше. Когда мы подошли к большим, папа, к великой нашей радости, объявил, что, по просьбе
матушки, поездка отложена до завтрашнего утра.
Когда я стараюсь вспомнить
матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие
глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня.
Кабанова. Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся,
матушка, не обижу, небось! Ведь он мне тоже сын; ты этого не забывай! Что ты выскочила в глазах-то поюлить! Чтобы видели, что ли, как ты мужа любишь? Так знаем, знаем, в глазах-то ты это всем доказываешь.
Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на
глаза иногда по целым месяцам.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил
глаза. «Ну,
матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
— Батюшка ты, светик! — приговаривала она, утирая концом головного платка
глаза. — Сиротка бедный! нет у тебя родимой
матушки, некому благословить-то тебя… Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..
— Он просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем, не просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я только в
глазах его все прочитала. Ах, Боже мой, да чего же больше: ведь ездил же он в Кенигсберг, к вашей
матушке, проситься у ней жениться на падчерице madame Ахмаковой? Ведь это очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим уполномоченным и конфидентом.
За обедом дедушка сидит в кресле возле хозяйки.
Матушка сама кладет ему на тарелку лучший кусок и затем выбирает такой же кусок и откладывает к сторонке, делая
глазами движение, означающее, что этот кусок заповедный и предназначается Настасье. Происходит общий разговор, в котором принимает участие и отец.
— Что же ты получше куска не выбрал? вон сбоку, смотри, жирный какой! — заговаривала
матушка притворно ласковым голосом, обращаясь к несчастному постылому, у которого
глаза были полны слез.
Иногда
матушка не доискивалась куска, который утром, заказывая обед, собственными
глазами видела, опять повара за бока: куда девал кусок? любовнице отдал?
— И как еще дорого! именно только это и дорого! — умиляется
матушка. — Мне сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька, любит, а с этим я могу смело смотреть будущему в
глаза!»
Воображение
матушки до того взволновано представлением об опасности, которая грозит ее любимке, что «язва» так и мечется перед ее
глазами, зияющая, разъедающая.
А
матушка любила, чтоб начальники, которым она доверяет, возражали ей (но, разумеется, чтоб возражали дельно, а не лотошили зря), чтоб они имели
глаза не только спереди, но и с боков и сзади.
Все замечают, что он слегка осовел. Беспрерывно вытирает платком
глаза и распяливает их пальцами, чтоб лучше видеть. Разговор заминается;
матушка спешит сократить «вечерок», тем более что часы уже показывают одиннадцатый в исходе.
Она несколько моложе
матушки, но на вид старообразнее; это рыхлая, расплывшаяся женщина, с круглым, ничего не выражающим лицом и тупо смотрящими
глазами.
— Сказывали мне, что за границей машина такая выдумана, — завидовала нередко
матушка, — она и на стол накрывает, и кушанье подает, а господа сядут за стол и кушают! Вот кабы в Москву такую машину привезли, кажется, ничего бы не пожалела, а уж купила бы. И сейчас бы всех этих олухов с
глаз долой.
Вечером, у Сунцовых,
матушка, как вошла в зал, уже ищет
глазами. Так и есть, «шематон» стоит у самого входа и, сделавши
матушке глубокий поклон, напоминает сестрице, что первая кадриль обещана ему.
Вообще усадьба была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом
матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее
глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что
матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так как вообще была неприхотлива.
Матушка поднимает руку. Сестрица несколько секунд смотрит на нее вызывающими
глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас с ней сделается истерика.
— Может быть, с
глазу, или сила в нем… нечистая… — догадывается
матушка.
За Григорием Павлычем следовали две сестры:
матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в
глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
— Скатертью дорога! — сказала
матушка, — по крайности, на
глазах не будет, да и с господского хлеба долой!
Казалось бы, недавняя встреча должна была предостеречь
матушку насчет будущих стычек с Ванькой-Каином, но постоянно удачная крепостная практика до такой степени приучила ее к беспрекословному повиновению, что она и на этот раз, словно застигнутая врасплох, стояла перед строптивым рабом с широко раскрытыми
глазами, безмолвная и пораженная.
Беседа начинает затрогивать чувствительную струну
матушки, и она заискивающими
глазами смотрит на жениха. Но в эту минуту, совсем не ко времени, в гостиную появляется сестрица.
Вообще я прожил детство как-то незаметно и не любил попадаться на
глаза, так что когда
матушка случайно встречала меня, то и она словно недоумевала, каким образом я очутился у ней на дороге.
При этом толковании
матушка изменяется в лице, жених таращит
глаза, и на носу его еще ярче выступает расширение вен; дядя сквозь зубы бормочет: «Попал пальцем в небо!»
— Так, что ли? — обратилась
матушка к отцу, — говори, сударь! ты сестрицу свою должен помнить, а я и в
глаза ее не видала.
Под сводами храма раздается: «Помощник и Покровитель…» Отец молитвенно складывает руки; у
матушки от умиления слезы на
глазах.
Матушка плакала и тоненьким голоском подпевала: «Ангельский собор удивися»; я тоже чувствовал на
глазах слезы. Одна Агаша, стоя сзади, оставалась безучастной; вероятно, думала: «А про персики-то ведь я и позабыла!»
— Решил! он решил!.. ах ты, распостылый! — крикнула
матушка, вся дрожа от волнения, и, закусив губу, подошла близко к Федосу. — Ты спроси прежде, как дядя с теткой решат… Он решил! Ступай с моих
глаз долой, жди в девичьей, пока я надумаю, как с тобой поступить!
Дядя смотрит на
матушку в упор таким загадочным взором, что ей кажется, что вот-вот он с нее снимет последнюю рубашку. В уме ее мелькает предсказание отца, что Гришка не только стариков капитал слопает, но всю семью разорит. Припомнивши эту угрозу, она опускает
глаза и старается не смотреть на дядю.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда
матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой не унесем!
Матушка смыкает
глаза, но сквозь прозрачную дремоту ей чудится, что «язва» уж заползла в дом и начинает точить не только дочь, но и ее самое.
Матушка широко раскрыла
глаза от удивления. В этом нескладном потоке шутовских слов она поняла только одно: что перед нею стоит человек, которого при первом же случае надлежит под красную шапку упечь и дальнейшие объяснения с которым могут повлечь лишь к еще более неожиданным репримандам.
Сережка не робок и довольно развязно подходит к «крестной».
Матушка рассматривает его, но хорошего находит мало. Лицо широкое, красное, скулы выдались,
глаза узенькие, нос как пуговица. Как есть калмык. Да и ростом мал не по летам.
Ходим, бывало, мы с ней, с
матушкой, зимой-осенью по городу, а как Гаврило архангел мечом взмахнет, зиму отгонит, весна землю обымет, — так мы подальше, куда
глаза поведут.
А матушка-то, бывало, прикроет синие
глаза да как заведет песню на великую высоту, — голосок у ней не силен был, а звонок — и всё кругом будто задремлет, не шелохнется, слушает ее.
— Вы не станете, конечно, отрицать, — начал Гаврила Ардалионович, — прямо обращаясь к слушавшему его изо всех сил Бурдовскому, выкатившему на него от удивления
глаза и, очевидно, бывшему в сильном смятении, — вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились ровно два года спустя после законного брака уважаемой
матушки вашей с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим.
— Что же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на
глазах. — Один мой грех и тот на виду, а там уж как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне
матушку до смерти…
— Ихнее дело,
матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская
глаза. — Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
Матушку Маремьяну за
глаза называли полумужичьем.
— Сидишь, вышиваешь, золото в
глазах рябит, а от утреннего стояния так вот спину и ломит, и ноги ломит. А вечером опять служба. Постучишься к
матушке в келию: «Молитвами святых отец наших господи помилуй нас». А
матушка из келий так баском ответит: «Аминь».
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными
глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и
матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Покойница
матушка верила им во всем, на все смотрела их
глазами и по слабости своей даже не смела им противиться; вы — также; но вам простительно: если родная мать была на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери, пойти против них? вы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.
У меня перед
глазами не было ни затворенной двери комнаты
матушки, мимо которой я не мог проходить без содрогания, ни закрытого рояля, к которому не только не подходили, но на который и смотрели с какою-то боязнью, ни траурных одежд (на всех нас были простые дорожные платья), ни всех тех вещей, которые, живо напоминая мне невозвратимую потерю, заставляли меня остерегаться каждого проявления жизни из страха оскорбить как-нибудь ее память.
Но я посмотрела всем прямо в
глаза, и за участие мое к Покровскому меня не стали осуждать более — по крайней мере
матушка.
— Куда, чай, узнать? — отозвалась Варвара с горечью, — мы люди темные, подначальные, поколь в
глазах, дотоль нас и знают… А вспомните, может,
матушка, как вы меня в холодном чулане без пищи держивали, за косы таскивали… али вам не в диковину такие-то дела, али много за вами этого водилось, что и на памяти ничего не удержалось?..
В
глазах ее все они просто «несчастненькие», и вот каждый воскресный день отправляются из ее дома целые вязки калачей, пуды говядины или рыбы, и «несчастненькие» благословляют имя Палагеи Ивановны, зовут ее «
матушкой» и «кормилицей»…