Неточные совпадения
Он злился. Его раздражало шумное оживление
Марины, и почему-то была неприятна встреча с Туробоевым. Трудно было признать, что именно вот этот человек с бескровным лицом и какими-то кричащими
глазами — мальчик, который стоял перед Варавкой и звонким голосом говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.
Он закрыл
глаза, представил себе
Марину обнаженной.
«Мне тридцать пять, она — моложе меня года на три, четыре», — подсчитал он, а
Марина с явным удовольствием пила очень душистый чай, грызла домашнее печенье, часто вытирала яркие губы салфеткой, губы становились как будто еще ярче, и сильнее блестели
глаза.
Магазин
Марины был наполнен блеском еще более ослепительным, как будто всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал
глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый на кресте черного мрамора.
Марина продавала старику в полушубке золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно...
Заботы
Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим видел по благодарному блеску
глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и на бледной коже тыла ее ладони жилки, налитые кровью, исчезали.
Слева от Самгина одиноко сидел, читая письма, солидный человек с остатками курчавых волос на блестящем черепе, с добродушным, мягким лицом; подняв
глаза от листка бумаги, он взглянул на
Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные
глаза его неподвижно остановились на лице
Марины.
Расхаживая по комнате с папиросой в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать
Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых
глаз — все в ней было хорошо слажено, казалось естественным.
Идти к ней вечером — не хотелось, но он сообразил, что, если не пойдет, она явится сама и, возможно, чем-нибудь скомпрометирует его в
глазах брата, нахлебников,
Марины.
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что
глаза женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные
глаза так напряженно, как будто он когда-то уже видел
Марину, а теперь вспоминал: когда и где?
— Ну, это — слишком! — возразила
Марина, прикрыв
глаза. — Она — сентиментальная старая дева, очень несчастная, влюблена в меня, а он — ничтожество, лентяй. И враль — выдумал, что он художник, учитель и богат, а был таксатором, уволен за взятки, судился. Картинки он малюет, это верно.
На
Марину он не смотрел, помня памятью
глаз, что она сидит неподвижно и выше всех.
Когда в дверях буфета сочно прозвучал голос
Марины, лохматая голова быстро вскинулась, показав смешное, плоское лицо, с широким носом и необыкновенными
глазами, — очень большие белки и маленькие, небесно-голубые зрачки.
Теперь
Марина, вскинув голову, смотрела на него пристально, строго, и в
глазах ее Самгин подметил что-то незнакомое ему, холодное и упрекающее.
«Конечно, она живет не этой чепухой», — сердито решил Самгин, проводив
глазами ее статную фигуру. Осмотрел уютное логовище ее, окованную полосами железа дверь во двор и живо представил, как
Марина, ночуя здесь, открывает дверь любовнику.
Они очень интересовались здоровьем
Марины, спрашивали о ней таинственно и влюбленно и смотрели на Самгина
глазами людей, которые понимают, что он тоже все знает и понимает.
Самгин слушал и улыбался. Красавец Миша внес яростно кипевший самовар и поглядел на гостя сердитым взглядом чернобровых
глаз, — казалось, он хочет спросить о чем-то или выругаться, но явилась
Марина, говоря...
— Ну, конечно, — сказала
Марина, кивнув головой. — Долго жил в обстановке, где ко всему привык и уже не замечал вещей, а теперь все вещи стали заметны, лезут в
глаза, допытываются: как ты поставишь нас?
Но спрашивал он мало, а больше слушал
Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув руки в карманы черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку с козырьком, и
глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали мужиков, — они шли гуськом друг за другом, и никто из них не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья.
Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и
глаза смотрят различно.
Марина слушала, приподняв брови, уставясь на него янтарными зрачками расширенных
глаз, облизывая губы кончиком языка, — на румяное лицо ее, как будто изнутри, выступила холодная тень.
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила
Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? — спросила она, показав крупные белые зубы. — Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по лбу, между
глаз…
Он видел отраженным в зеркале красное ее лицо, широко раскрытые
глаза, прикушенную губу, —
Марина качалась, пошатывалась.
Марина подняла брови,
глаза ее смеялись.
Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел на ее лицо, — оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали
глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько секунд.
Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали.
— Не трите лоб, от этого у вас
глаза краснеют, — сказала
Марина.
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые
глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать
Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
В этой женщине по ее костлявому лицу скелета Самгин узнал горничную
Марины, — она освещала его огнем лампы, рука ее дрожала, и в темных впадинах испуганно дрожали
глаза. Вбежал Захарий, оттолкнул ее и, задыхаясь, сердито забормотал...
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только
Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, —
глаза ее были задумчиво прищурены.
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск
глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству
Марины Зотовой.
Изумляло Клима небрежное, а порою резкое отношение Кутузова к
Марине, как будто эта девица была в его
глазах существом низшим.
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала
Марина, и брови ее вздрогнули, по
глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
«Действительно, — когда она говорит, она кажется старше своих лет», — подумал он, наблюдая за блеском ее рыжих
глаз; прикрыв
глаза ресницами,
Марина рассматривала ладонь своей правой руки. Самгин чувствовал, что она обезоруживает его, а она, сложив руки на груди, вытянув ноги, глубоко вздохнула, говоря...
— Безбедов, Валентин Васильевич, — назвала
Марина, удивительно легко оттолкнув его. Безбедов выпрямился, и Самгин увидал перед собою широколобое лицо, неприятно обнаженные белки
глаз и маленькие, очень голубые льдинки зрачков.
Марина внушительно говорила, что Безбедов может дать мебель, столоваться тоже можно у него, — он возьмет недорого.
Облизывая губы кончиком языка, прищурив
глаза,
Марина смотрела в потолок; он наклонился к ней, желая спросить о Кутузове, но она встряхнулась, заговорив...
Марина не возвращалась недели три, — в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные
глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником
Марины.
Самгин видел незнакомого; только
глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года до этой встречи,
глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и
Марина перевезла его.
И
глаза ее вспыхнули сердито. Вот эти ее резкости и вспышки, всегда внезапные, не согласные с его представлением о
Марине, особенно изумляли Самгина.
Он был выше
Марины на полголовы, и было видно, что серые
глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость
Марины становилась все гуще, заметней.
Самгин закрыл
глаза, спрашивая себя: что такое
Марина?
— Чтоб возложить другую, — вставил он, а
Марина, заглядывая в
глаза его, усмехаясь, откликнулась...
Память произвольно выдвинула фигуру Степана Кутузова, но сама нашла, что неуместно ставить этого человека впереди всех других, и с неодолимой, только ей доступной быстротою отодвинула большевика в сторону, заместив его вереницей людей менее антипатичных. Дунаев, Поярков, Иноков, товарищ Яков, суховатая Елизавета Спивак с холодным лицом и спокойным взглядом голубых
глаз. Стратонов, Тагильский, Дьякон, Диомидов, Безбедов, брат Димитрий… Любаша… Маргарита,
Марина…
— Почему — суфлеры? — спросила
Марина, широко открыв и без того большие
глаза.
Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо
Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый
глаз ее блестит хитро. То, что говорит
Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
Нехаева встала на ноги, красные пятна на щеках ее горели еще ярче, под
глазами легли тени, обострив ее скулы и придавая взгляду почти невыносимый блеск.
Марина, встречая ее, сердито кричала...
— Будет с вас: и так глаза-то налили! Барыня почивать хочет, говорит, пора вам домой… — ворчала
Марина, убирая посуду.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих
глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании
Марине мало было дела, и она продолжала делать все и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по
глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
Обрюзглое лицо, мешки под
глазами, красный нос, мутный тупой взгляд больших темных
глаз и дрожавшие руки красноречиво свидетельствовали, чем занималась пани
Марина в своих пяти комнатах, где у Приваловых был устроен приют для какого-то беглого архиерея.
Старик расчувствовался и жалко заморгал
глазами, когда начал благословлять дочь; пани
Марина выдержала характер и осталась прежней королевой.
Что он мог сделать, когда каждый шаг Зоси в
глазах Игнатия Львовича и пани
Марины не подлежал даже критике?