Неточные совпадения
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки
стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил с ним.
Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши
генералы готовились к дружному содействию. Пугачев все еще
стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни при виде наших войск приходили в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание.
Вдоль стен
стояли стулья с задками в виде лир; они были куплены еще покойником
генералом в Польше, во время похода; в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой.
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут
стоит и кого так пристально высматривает и выжидает?
Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Позади стола
стояли три кресла с очень высокими дубовыми резными спинками, а за креслами висел в золотой раме яркий портрет во весь рост
генерала в мундире и ленте, отставившего ногу и держащегося за саблю.
Между простонародьем встречались и приезжие более высшего общества, две-три дамы, один очень старый
генерал; все они
стояли в гостинице.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским
генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и,
стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Эта жимолость в мундире
стояла в почтительном отдалении от образцового
генерала.
Бешено грохочут по Тверской один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части, на которой развевается красный флаг — сбор всех частей. Сзади пожарных,
стоя в пролетке и одной рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов на своей паре и не может догнать пожарных…
На другом углу Певческого переулка, тогда выходившего на огромный, пересеченный оврагами, заросший пустырь, постоянный притон бродяг, прозванный «вольным местом», как крепость, обнесенная забором,
стоял большой дом со службами генерал-майора Николая Петровича Хитрова, владельца пустопорожнего «вольного места» вплоть до нынешних Яузского и Покровского бульваров, тогда еще носивших одно название: «бульвар Белого города».
На этом бульваре, как значилось в той же адресной книге,
стоял другой дом генерал-майора Хитрова, № 39.
В екатерининские времена на этом месте
стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал
генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
На Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в начале восьмидесятых годов, почти рядом с генерал-губернаторским дворцом,
стоял большой дом Олсуфьева — четырехэтажный, с подвальными этажами, где помещались лавки и винный погреб. И лавки и погребок имели два выхода: на улицу и во двор — и торговали на два раствора.
В главном здании, с колоннадой и красивым фронтоном, помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн, а перед ней — плацдарм с загородкой казенной окраски, черными и белыми угольниками. Около полосатой, такой же окраски будки с подвешенным колоколом
стоял часовой и нервно озирался во все стороны, как бы не пропустить идущего или едущего
генерала, которому полагалось «вызванивать караул».
Кружок ставил — с разрешения генерал-губернатора князя Долгорукова, воображавшего себя удельным князем и не подчинявшегося Петербургу, — спектакли и постом, и по субботам, но с тем только, чтобы на афишах
стояло: «сцены из трагедии „Макбет“, „сцены из комедии „Ревизор“, или «сцены из оперетты “Елена Прекрасная"“, хотя пьесы шли целиком.
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“,
постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то
генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… все, что могу помощию благороднейшего друга. Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А теперь… извините, я слаб, — продолжал
генерал,
стоя посреди комнаты и раскланиваясь во все стороны, — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться.
Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в руке, но он
стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
Девицы
стояли в стороне, почти испуганные,
генерал был положительно испуган; все вообще были в удивлении. Некоторые, подальше стоявшие, украдкой усмехались и перешептывались; лицо Лебедева изображало последнюю степень восторга.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя
стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть на него. Она
стояла гордо, выпрямившись, закинув голову и с презрительным любопытством рассматривала «этих людишек». Когда Ипполит кончил,
генерал вскинул было плечами; она гневно оглядела его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в его движении, и тотчас оборотилась к князю.
Ах да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча
генерал: Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство, почти даже в шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг
генерала и до того еще хмельного, что меня не узнал;
стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как очнулся: «Что, дескать, больной?
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной
стоял сам отец семейства,
генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
«Конечно, дай ему бог»: теперь, когда «лед молчания» разбит,
генерал рад заявить об этом «от всей искренности» души, потому «малый хоть немного и того», но все-таки
стоит того.
Генерал, Иван Федорович Епанчин,
стоял посреди своего кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к нему два шага. Князь подошел и отрекомендовался.
Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему один только Фердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он все время
стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
Сделать ты должен это сам:
стоит только тебе написать письмо к генерал-губернатору, и перевод последует без малейшего затруднения.
Раз у отца, в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой
генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник головой.
«Что же не вижу его я?»
Папа ни слова в ответ.
Внук, перед дедушкой
стоя,
Зорко глядит на портрет:
«Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он… жив? говори!»
— Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
— Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен там же учиться, где и мой!.. Если вы не
генерал, то ваши десять ран, я думаю,
стоят генеральства; об этом доложат государю, отвечаю вам за то!
Наконец наступила и минута разлуки. Экипаж
стоял у крыльца; по старинному обычаю, отец и сын на минуту присели в зале. Старый
генерал встал первый. Он был бледен, пошатываясь, подошел к сыну и слабеющими руками обнял его.
Холодность эта мало-помалу перешла и на Агнушку, особливо с тех пор, как
генерал, однажды
стоя у окна, увидал, что Агнушка, озираясь, идет со скотного двора и что-то хоронит под фартуком.
Генерал молча выслушивал эти реприманды, наклонив лицо к тарелке, и ни разу не пришло ему даже на мысль, что, несмотря на старость, он настолько еще сильнее и крепче своего пащенка, что
стоило ему только протянуть руку, чтоб раздавить эту назойливую гадину.
Петенька воротился домой довольно поздно. Старый
генерал ходил в это время по зале, заложив руки за спину. На столе
стоял недопитый стакан холодного чая.
Антон произнес эти слова робко, как будто ему давили горло. При этом он взмахнул глазами на «Мысок», на противоположном берегу реки, где и до сих пор
стоял постоялый двор Калины Силантьева.
Генерал словно очнулся от сна.
В сумерки, когда надвигающиеся со всех сторон тени ночи уже препятствуют ясно различать предметы,
генерал не утерпит и выйдет на крутой берег реки. Долгое время
стоит он недвижно, уставясь глазами в противоположную сторону.
— Хорошо. Я на днях буду иметь объяснение с делегатами от заводских мастеровых, тогда приму во внимание и ваш протест. Пока могу сказать только то, что изложенные вами чувства и доводы совпадают с моими мыслями. Нужно сказать, что я недоволен настоящими заводскими порядками, и
генерал тоже, кажется, разделяет это недовольство. Господа, что же это вы
стоите? Садитесь…
Наконец
генерал проснулся. Лакей провел ходоков прямо в кабинет, где
генерал сидел у письменного стола с трубкой в руках. Пред ним
стоял стакан крепкого чая. Старички осторожно вошли в кабинет и выстроились у стены в смешанную кучу, как свидетели на допросе у следователя.
Игра втемную началась. Каждая сторона старалась сохранить за собой все выгодные стороны своей позиции, и
генерал скоро почувствовал, что имеет дело с очень опытным и сильным противником, тем более что за ним
стояла Раиса Павловна и отчасти Прейн. Из объяснений Родиона Антоныча он вынес на первый раз очень немного, потому что дело требовало рассмотрения массы документов, статистического материала и разных специальных сведений.
Генерал указал на кушетку и несколько венских стульев, но мужички отказались наотрез, «свои ноги есть,
постоим, ваше высокопревосходительство…» Ходокам нравилось солдатское лицо
генерала, потому строгий
генерал, справедливый, выходит. Громкий голос и уверенные манеры тоже говорили в его пользу.
— Неужели, Нина,
стоит обращать внимание на глупую болтовню такого человека, как Прозоров? — говорил
генерал. — Обижаться его выходкам — значит, слишком мало уважать себя…
Сам
генерал указывал ему противника внезапными, быстрыми фразами: «Кавалерия справа, восемьсот шагов», и Стельковский, не теряясь ни на секунду, сейчас же точно и спокойно останавливал роту, поворачивал ее лицом к воображаемому противнику, скачущему карьером, смыкал, экономя время, взводы — головной с колена, второй
стоя, — назначал прицел, давал два или три воображаемых залпа, и затем командовал: «На руку!» — «Отлично, братцы!
Осадчий
стоял перед ним, высокий, неподвижный, сумрачный, с опущенной вниз обнаженной шашкой.
Генерал помолчал немного и продолжал спокойнее, с грустным и насмешливым выражением...
Смотр кончался. Роты еще несколько раз продефилировали перед корпусным командиром: сначала поротно шагом, потом бегом, затем сомкнутой колонной с ружьями наперевес.
Генерал как будто смягчился немного и несколько раз похвалил солдат. Было уже около четырех часов. Наконец полк остановили и приказали людям
стоять вольно. Штаб-горнист затрубил «вызов начальников».
«Обо мне!» — с ужасом подумал Ромашов, и ему показалось, что все стоящие здесь одновременно обернулись на него. Но никто не пошевелился. Все
стояли молчаливые, понурые и неподвижные, не сводя глаз с лица
генерала.
Сановитость
генерала такова, что никакое самое обстоятельное описание не может противостоять ее лучам; высокий рост и соответствующее телосложение придают ему еще более величия, так что его превосходительству
стоит только повернуть головой или подернуть бровью, чтобы тьма подчиненных бросилась вперед, с целью произвести порядок.
При первом свидании было несколько странно видеть этих двух старых товарищей: один был только что не
генерал, сидел в великолепном кабинете, на сафьяне и коврах, в бархатном халате; другой почтительно
стоял перед ним в потертом вицмундире, в уродливых выростковых сапогах и с своим обычно печальным лицом, в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной мысли.
Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты;
стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные кòзла; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедет казак и офицер верхом,
генерал на дрожках.
— Ротмистр Праскухин! — сказал
генерал: — сходите пожалуйста в правый ложемент и скажите 2-му батальону М. полка, который там на работе, чтоб он оставил работу, не шумя вышел оттуда и присоединился бы к своему полку, который
стоит под горой в резерве. Понимаете? Сами отведите к полку.
Генерал принял их
стоя, вытянутый во весь свой громадный рост. Гостиная его была пуста и проста, как келия схимника. Украшали ее только большие, развешанные по стенам портреты Тотлебена, Корнилова, Скобелева, Радецкого, Тер-Гукасова, Кауфмана и Черняева, все с личными надписями.
Рядом с начальницей
стоял, слегка опираясь на спинку ее кресла, совсем маленький, старенький лысый гусарский
генерал в черном мундире с серебряными шнурами, в красно-коричневых рейтузах, туго обтягивавших его подгибающиеся тощие ножки.