Неточные совпадения
Добчинский. Я думаю, чуть
ли не
генерал.
Оро́бели наследники:
А ну как перед смертию
Лишит наследства? Мало
лиЛесов, земель у батюшки?
Что денег понакоплено,
Куда пойдет добро?
Гадай! У князя в Питере
Три дочери побочные
За
генералов выданы,
Не отказал бы им!
— А в чем же? шутишь, друг!
Дрянь, что
ли, сбыть желательно?
А мы куда с ней денемся?
Шалишь! Перед крестьянином
Все
генералы равные,
Как шишки на ели:
Чтобы продать плюгавого...
Инспектор врачебной управы вдруг побледнел; ему представилось бог знает что: не разумеются
ли под словом «мертвые души» больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в других местах от повальной горячки, против которой не было взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть
ли подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия.
Тут
генерал разразился таким смехом, каким вряд
ли когда смеялся человек: как был, так и повалился он в кресла; голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз себе глаза, желая увериться, не во сне
ли он все это слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора — все это навело на него порядочный испуг. «Ну, уж коли пошло на то, — подумал он сам в себе, — так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей».
— Историю… — тут Чичиков остановился, и оттого
ли, что перед ним сидел
генерал, или просто чтобы придать более важности предмету, прибавил: — историю о
генералах, ваше превосходительство.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был
ли он
генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
Слова
ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположение духа у Андрея Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, — он вздохнул и сказал, пустивши кверху трубочный дым: «На все нужно родиться счастливцем, Павел Иванович», — и рассказал все, как было, всю историю знакомства с
генералом и разрыв.
Я оставил
генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское
ли это дело? Не ровен час: ни за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого».
Генерал осведомился, не сын
ли я Андрея Петровича Гринева?
Генерал Фабрициус пошел сзади
Ли Хунг-чанга, тоже покраснев и дергая себя за усы.
— Что ж ты отвечал, когда
генерал спросил: «Правда
ли, что вы там, с каким-то негодяем?» Вот тут-то бы и обойти его.
— К
генералу! — с ужасом повторило все присутствие. — Зачем? Что такое? Не требует
ли дела какого-нибудь? Какое именно? Скорей, скорей! Подшивать дела, делать описи! Что такое?
— Последний вопрос, кузина, — сказал он вслух, — если б… — И задумался: вопрос был решителен, — если б я не принял дружбы, которую вы подносите мне, как похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей «быть
генералом»: что бы вы сказали? мог
ли бы, могу
ли!.. «Она не кокетка, она скажет истину!» — подумал он.
Генерал затянулся, хлебнул чаю, затушил папироску о малахитовую пепельницу и, не спуская узких, заплывших, блестящих глав с Нехлюдова, серьезно слушал. Он перебил его только затем, чтобы спросить, не хочет
ли он курить.
Paз в неделю старый
генерал по долгу службы обходил все казематы и спрашивал заключенных, не имеют
ли они каких-либо просьб. Заключенные обращались к нему с различными просьбами. Он выслушивал их спокойно, непроницаемо молча и никогда ничего не исполнял, потому что все просьбы были не согласны с законоположениями.
В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными
генералами, прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он
ли, Нехлюдов, сумасшедший или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие всё это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.
Несмотря на неудачу в тюрьме, Нехлюдов всё в том же бодром, возбужденно-деятельном настроении поехал в канцелярию губернатора узнать, не получена
ли там бумага о помиловании Масловой. Бумаги не было, и потому Нехлюдов, вернувшись в гостиницу, поспешил тотчас же, не откладывая, написать об этом Селенину и адвокату. Окончив письма, он взглянул на часы; было уже время ехать на обед к
генералу.
— Спроси, встала
ли Анна Васильевна, — сказал
генерал денщику, — и подай еще чаю. Еще что-с? — обратился
генерал к Нехлюдову.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый
ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый
генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно
ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Нужно
ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским
генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте
генералу Хвалынскому пройти», или: «
Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва
ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Обед был большой. Мне пришлось сидеть возле
генерала Раевского, брата жены Орлова. Раевский был тоже в опале с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился с своим братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может
ли и захочет
ли Орлов что-нибудь сделать.
«Разве что-нибудь учебное, грамматику какую, что
ли, пожалуй, можно, а не то надобно спросить
генерала».
Привычки Александра были таковы, что невероятного ничего тут не было. Узнать, правда
ли, было нелегко и, во всяком случае, наделало бы много скандалу. На вопрос г. Бенкендорфа
генерал Соломка отвечал, что через его руки проходило столько денег, что он не припомнит об этих пяти тысячах.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал
ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
Я не прерывал его, а смотрел и думал: «Меч
ли он в руках провидения» или нет, но наверное не полководец по ремеслу, не
генерал.
— Мне наш окружный
генерал чаем однажды похвастался, — сообщает Любягин, — ему один батальонный командир цибик в презент прислал. Так поверите
ли, седой весь!
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского
генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть
ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
И сколько десятков раз приходилось выскакивать им на чествование
генералов! Мало
ли их «проследует» за день на Тверскую через площадь! Многие
генералы издали махали рукой часовому, что, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в
генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.
Тут поднимались хлопоты о разрешении, даже печатались статьи в защиту клубной игры, подавались слезницы генерал-губернатору, где доказывалось, что игра не вред, а чуть
ли не благодеяние, и опять играли до нового протокола.
Почему этот важный
генерал может беспричинно разрушить существование целой семьи, и никто не спросит у него отчета, правильно
ли это сделано.
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к
генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго
ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
Генерал Гинце немедленно приказал узнать, нет
ли среди арестантов человека, работавшего когда-либо на виноградниках.
22 июля после молебна и парада (был табельный день) прибежал надзиратель и доложил, что генерал-губернатор желает меня видеть. Я отправился. А. Н. Корф принял меня очень ласково и беседовал со мной около получаса. Наш разговор происходил в присутствии ген. Кононовича. Между прочим, мне был предложен вопрос, не имею
ли я какого-либо официального поручения. Я ответил: нет.
Не правда
ли? — вскричал
генерал, засверкав даже глазами от удовольствия.
— Гм. Я опасаюсь не того, видите
ли. Доложить я обязан, и к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть, что окромя. Вы не по бедности просить к
генералу, осмелюсь, если можно узнать?
Генерал вышел, и князь так и не успел рассказать о своем деле, о котором начинал было чуть
ли не в четвертый раз.
— Не… не… связать
ли нам ее? — шепнул
генерал Птицыну, — или не послать
ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок
генерал, жив
ли еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
— Вы
ли, вы
ли это, Настасья Филипповна! — всплеснул руками
генерал в истинной горести, — вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и вот! Какой язык! Какой слог!
— Низок, низок, чувствую, — неожиданно отвечал Лебедев, с чувством постукивая себя в грудь, — а
генерал для вас не слишком
ли будет гостеприимен-с?
Я, видите
ли, отчасти хотел, чтоб и
генерал отыскал-с.
Даже
генерал был так любезен, что пробормотал что-то успокоительное и любезно спросил Лизавету Прокофьевну: «не свежо
ли ей, однако же, на террасе?» Он даже чуть было не спросил Ипполита: «давно
ли он в университете?», но не спросил.
Между прочим, она успела рассказать, что отец ее сегодня, еще чем свет, побежал к «покойнику», как называл он
генерала, узнать, не помер
ли он за ночь, и что слышно, говорят, наверно, скоро помрет.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть
ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти
генерала, он почти с утра до ночи проводил время в их доме).
Но хоть дело было и кончено, а князь остался озабочен чуть
ли не более прежнего. Он с нетерпением ждал завтрашнего свидания с
генералом.
— Видите
ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил
генерал, — здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее отслуживший и наиболее пострадавший, я бреду пешком к Большому театру, в квартиру подозрительной женщины!
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что
генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь не совсем поверил, и долго боялся, нет
ли и тут змеи под цветами.