Неточные совпадения
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев;
усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти
в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной
усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам.
Идолы, несколько веков не знавшие ремонта, находились
в страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы углем
усы.
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но
в то же время мотали себе на
ус, что если долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
«Не может быть, чтоб это страшное тело был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть
в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися
усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.
— Кончился, — сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся
усы мертвеца шевельнулись, и ясно
в тишине послышались из глубины груди определенно-резкие звуки...
Когда Вронский опять навел
в ту сторону бинокль, он заметил, что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается на соседнюю ложу; Анна же, сложив веер и постукивая им по красному бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того, что происходит
в соседней ложе. На лице Яшвина было то выражение, которое бывало на нем, когда он проигрывал. Он насупившись засовывал всё глубже и глубже
в рот свой левый
ус и косился на ту же соседнюю ложу.
Он знал очень хорошо, что
в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее
в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его
усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Я Марье Семеновне всегда советовал сдать
в аренду, потому что она не выгадает, — приятным голосом говорил помещик с седыми
усами,
в полковничьем мундире старого генерального штаба. Это был тот самый помещик, которого Левин встретил у Свияжского. Он тотчас узнал его. Помещик тоже пригляделся к Левину, и они поздоровались.
— A, да! — сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за левый
ус и стал заправлять его
в рот, по своей дурной привычке.
Помещик с седыми
усами был, очевидно, закоренелый крепостник и деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и
в одежде — старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и
в его умных, нахмуренных глазах, и
в складной русской речи, и
в усвоенном, очевидно, долгим опытом повелительном тоне, и
в решительных движениях больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на безыменке.
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его
в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые
усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
Сергей Иванович прочел статью и стал объяснять ее значение, но тут один высокий, толстый, сутуловатый, с крашеными
усами,
в узком мундире с подпиравшим ему сзади шею воротником помещик перебил его. Он подошел к столу и, ударив по нем перстнем, громко закричал...
Он блестящими черными глазами смотрел прямо на горячившегося помещика с седыми
усами и, видимо, находил забаву
в его речах.
— Кончилось, — ответил Вронский, улыбаясь одними глазами и покручивая кончики
усов так осторожно, как будто после того порядка,
в который приведены его дела, всякое слишком смелое и быстрое движение может его разрушить.
Несмотря на светлый цвет его волос,
усы его и брови были черные — признак породы
в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади.
За нею шел человек с большими
усами,
в венгерке, довольно хорошо одетый для лакея;
в его звании нельзя было ошибиться, видя ухарскую замашку, с которой он вытряхивал золу из трубки и покрикивал на ямщика.
— Вот я тебя палашом! — кричал скакавший навстречу фельдъегерь с
усами в аршин. — Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! — И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.
Чичиков опять поднял глаза вверх и опять увидел Канари с толстыми ляжками и нескончаемыми
усами, Бобелину и дрозда
в клетке.
Чичиков приятно наклонил голову, и, когда приподнял потом ее вверх, он уже не увидал Улиньки. Она исчезнула. Наместо ее предстал,
в густых
усах и бакенбардах, великан-камердинер, с серебряной лоханкой и рукомойником
в руках.
А я ее по
усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти
в своем обществе.
— Ну так купи собак. Я тебе продам такую пару, просто мороз по коже подирает! Брудастая, [Брудастая — «собака с
усами и торчащей шерстью». (Из записной книжки Н.
В. Гоголя.)] с
усами, шерсть стоит вверх, как щетина. Бочковатость ребр уму непостижимая, лапа вся
в комке, земли не заденет.
Все невольно глянули
в окно: кто-то, с
усами,
в полувоенном сюртуке, вылезал из телеги.
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей, пудря
усы людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и
в четвертом этаже;
в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде
в других землях и под полуденным роскошным небом.
Во время обедни у одной из дам заметили внизу платья такое руло, [Рулó — обруч из китового
уса, вшитый
в юбку.] которое растопырило его на полцеркви, так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться народу подалее, то есть поближе к паперти, чтоб как-нибудь не измялся туалет ее высокоблагородия.
Открытый взгляд, лицо мужественное, бакенбарды и большие
усы с проседью, стрижка низкая, а на затылке даже под гребенку, шея толстая, широкая, так называемая
в три этажа или
в три складки с трещиной поперек, голос — бас с некоторою охрипью, движения генеральские.
Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но
в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки,
усыВсё те же; их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.
Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще,
в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие
усы, большую рубиновую булавку
в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
Коли уж на то пошло, что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть
в седые
усы свои и попрекнуть себя обидным словом, так не укорит же никто меня.
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую
в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с
усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
Следом за ними выехал и Демид Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел
в огне и прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею головою и выгоревшими
усами.
Остап мой!» Перед ним сверкало и расстилалось Черное море;
в дальнем тростнике кричала чайка; белый
ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.
«Добре сказал и кошевой!» — отозвалось
в рядах запорожцев. «Доброе слово!» — повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби, и те кивнули головою и, моргнувши седым
усом, тихо сказали: «Добре сказанное слово!»
Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и
в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный
ус.
Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и запекшимися
в крови чубами и запущенными книзу
усами.
В минуту оделся он; вычернил
усы, брови, надел на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть
в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и
усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!
— За Сичь! — отдалося густо
в передних рядах. — За Сичь! — сказали тихо старые, моргнувши седым
усом; и, встрепенувшись, как молодые соколы, повторили молодые: — За Сичь!
Недалеко от него стоял хорунжий, длинный-длинный, с густыми
усами, и, казалось, не было у него недостатка
в краске на лице; любил пан крепкие меды и добрую пирушку.
У дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием, стоял гайдук с
усами в три яруса. Верхний ярус
усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз, что делало его очень похожим на кота.
— Да, капитан. — Пантен крякнул, вытерев
усы аккуратно сложенным чистым платочком. — Я все понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и попрошу прощения у Никса, которого вчера ругал за потопленное ведро. И дам ему табаку — свой он проиграл
в карты.
взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил
усы в плеснувшем стакане.
Глухой шум вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла
в скрипе снастей; на баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и
усы.
Хотя час был ранний,
в общем зале трактирчика расположились три человека. У окна сидел угольщик, обладатель пьяных
усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости
в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.
Уже глаза Грэя начали принимать несвойственное им странное выражение, а губы под
усами складываться
в слабую кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохотался и вышел сменить Пантена.
Весь день на крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного отделения спросил проходящего матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее за юбку, когда она хотела выскочить от меня
в окно», — сказал Том и гордо закрутил
ус.
Они подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса.
В раскрытом окне, на столе, виднелась бутылка; возле нее чья-то грязная рука доила полуседой
ус.
В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под
усами улыбку, узнал себя и не наложил наказания.
Это был помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими
в обе стороны рыжеватыми
усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими.
Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня,
в кринолине, [Кринолин — широкая юбка со вшитыми
в нее обручами из китового
уса.]
в мантильке,
в перчатках и
в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное.