Неточные совпадения
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но
пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее
руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски
в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув
рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он,
пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да
в кабак носил, ихнюю да мою жизнь
в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
Лидия тоже улыбнулась, а Клим быстро представил себе ее будущее: вот она замужем за учителем гимназии Макаровым, он —
пьяница, конечно; она, беременная уже третьим ребенком, ходит
в ночных туфлях, рукава кофты засучены до локтей,
в руках грязная тряпка, которой Лидия стирает пыль, как горничная, по полу ползают краснозадые младенцы и пищат.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый
пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его
в бока, приподнимает то
руку, то ногу, иногда голову.
Рука, нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Старушка напрасно старалась своими худыми
руками разнять
руки пьяницы, но ей на подмогу выскочила из избы сноха Лукерья и помогла втащить Коваля
в хату.
Эта скачка очень полезна; она поддерживает во мне жизнь, как рюмка водки поддерживает жизнь
в закоснелом
пьянице. Посмотришь на него: и
руки и ноги трясутся, словно весь он ртутью налит, а выпил рюмку-другую — и пошел ходить как ни
в чем не бывало. Точно таким образом и я: знаю, что на мне лежит долг, и при одном этом слове чувствую себя всегда готовым и бодрым. Не из мелкой корысти, не из подлости действую я таким образом, а по крайнему разумению своих обязанностей, как человека и гражданина.
Будь слово самое трезвенное, все-таки найдутся
пьяницы, которые перетолкуют его
в пьяном смысле; будь слово самое пьянственное — те же
пьяницы будут плескать
руками.
Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого
пьяницы; он смотрит на солнце крошечными щелками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал на двор дед, обеими
руками приглаживая рыженькие волосенки, — спешит
в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин — на старого, ожиревшего голубя, и все люди напоминают птиц, животных, зверей.
Пьяница, вор, табуны
в горах отбивал, песенник… на все
руки был.
Ну, гробовщик осмотрел натуру оного
пьяницы и предложил ему преломить хлеб, а затем облек
в этакую подлую похоронную хламиду, дал
в руки черный фонарь и рек: «Иди факельщиком и получай мзду, даже до двух двугривенных».
По сцене важно разгуливал, нося на левой
руке бороду, волшебник Черномор. Его изображал тринадцатилетний горбатый мальчик, сын сапожника-пьяницы. На кресле сидела симпатичная молодая блондинка
в шелковом сарафане с открытыми
руками и стучала от холода зубами. Около нее стояла сухощавая,
в коричневом платье, повязанная черным платком старуха, заметно под хмельком, и что-то доказывала молодой жестами.
Через несколько дней я принес рано утром булки знакомому доценту, холостяку,
пьянице, и еще раз увидал Клопского. Он, должно быть, не спал ночь, лицо у него было бурое, глаза красны и опухли, — мне показалось, что он пьян. Толстенький доцент, пьяный до слез, сидел,
в нижнем белье и с гитарой
в руках, на полу среди хаоса сдвинутой мебели, пивных бутылок, сброшенной верхней одежды, — сидел, раскачиваясь, и рычал...
Я уже знаю, что Василий Семенов еще недавно — шесть лет тому назад — был тоже рабочим, пекарем, сошелся с женою своего хозяина, старухой, научил ее извести пьяницу-мужа мышьяком и забрал все дело его
в свои
руки, а ее — бьет и до того запугал, что она готова, как мышь, жить под полом, лишь бы не попадаться на глаза ему. Мне рассказали эту историю просто, как очень обычное, — даже зависти к удачнику я не уловил
в рассказе.
Вылезал откуда-нибудь из угла Конец — мрачный, молчаливый, черный
пьяница, бывший тюремный смотритель Лука Антонович Мартьянов, человек, существовавший игрой «
в ремешок», «
в три листика», «
в банковку» и прочими искусствами, столь же остроумными и одинаково нелюбимыми полицией. Он грузно опускал свое большое, жестоко битое тело на траву, рядом с учителем, сверкал черными глазами и, простирая
руку к бутылке, хриплым басом спрашивал...
У него опустились
руки, неприятная слабость обняла тело. Христина, невнятно прошептав что-то, ушла, и тотчас
в дверь сунулось оплаканное, фальшивое лицо тётки с покрасневшим, точно у
пьяницы, длинным носом.
На флейте играл старичишка — глухой, вялый; он обыкновенно отставал от прочих по крайней мере на две или на три связки, которые и доигрывал после; другие и того были хуже: на виолончели бы играл порядочный музыкант, но был страшный
пьяница, и у него чрезвычайно дрожали
руки,
в барабан колотил кто придется, вследствие чего Аполлос Михайлыч и принужден был барабан совсем выкинуть.
— Выдали меня за дурака, сгубили меня, сироту несчастную,
пьяница рыжий… — заголосила Лукерья, утирая лицо
рукой, которая была вся
в тесте. — Глаза бы мои на тебя не глядели!
А вот мысли о ней самого Макара Алексеича: «Клянусь вам, — пишет он Вареньке, — что как ни погибал я от скорби душевной,
в лютые дни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши бедствия, и на себя, на унижение мое и мою неспособность, несмотря на все это, клянусь вам, что не так мне сто рублей дороги, как то, что его превосходительство сами мне; соломе,
пьянице,
руку мою недостойную пожать изволили!
— Мошенник народ, — сказал он. — Много уменья, много терпенья надобно с ними иметь! С одной стороны — народ плут, только и норовит обмануть хозяина, с другой стороны — урезный
пьяница. Страхом да строгостью только и можно его
в руках держать. И не бей ты астраханского вора дубьем, бей его лучше рублем — вычеты постанови, да после того не спускай ему самой последней копейки; всяко лыко
в строку пускай. И на того не гляди, что смиренником смотрит. Как только зазнался который, прижми его при расчете.
«
В последний раз…» — говорил он как
пьяница, подносящий дрожащей
рукой к своему рту рюмку водки.