Неточные совпадения
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая ночь две трети суток над этими
пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за
гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды
в этом прозрачном небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
Выработанному человеку
в этих невыработанных
пустынях пока делать нечего. Надо быть отчаянным поэтом, чтоб на тысячах верст наслаждаться величием пустынного и скукой собственного молчания, или дикарем, чтоб считать эти
горы, камни, деревья за мебель и украшение своего жилища, медведей — за товарищей, а дичь — за провизию.
Опять-таки и то взямши, что никто
в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть
горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там
в пустыне египетской
в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Бежали
в леса,
горы и
пустыни от царства антихриста.
Кто знал одиночество
в дальнем пути,
Чьи спутники —
горе да вьюга,
Кому провиденьем дано обрести
В пустыне негаданно друга,
Тот нашу взаимную радость поймет…
Прекрасная мати
пустыня!
От суетного мира прими мя…
Любезная, не изжени мя
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по
горам, по вертепам,
Поставлю
в тебе малу хижу,
Полезная
в ней аз увижу.
Потщился к тебе убежати,
Владыку Христа подражати.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной
пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое
горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом
в пятом акте драмы.
В Багрове же крестьянские дворы так занесло, что к каждому надо было выкопать проезд; господский двор, по своей обширности, еще более смотрел какой-то
пустыней; сугробы казались еще выше, и по верхушкам их, как по
горам, проложены были уединенные тропинки
в кухню и людские избы.
— Нет, сударь, много уж раз бывал. Был и
в Киеве, и у Сергия-Троицы [38] был, ходил ив Соловки не однова… Только вот на Святой
Горе на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! Сказывают, сударь, что такие там есть
пустыни безмолвные, что и нехотящему человеку не спастись невозможно, и такие есть старцы-постники и подражатели, что даже самое закоснелое сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, только бы бог привел дойти туда, так и живот-то скончать не жалко!
Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого
горит писательская мысль. Убежденность писателя питается исключительно уверенностью
в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом, на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий
в пустыне.
Я считаю излишним описывать радостный переполох, который это известие произвело
в нашей маленькой колонии. Но для меня лично к этой радости примешивалась и частичка
горя, потому что на другой же день и Блохины и Старосмысловы уехали обратно
в Россию. И я опять остался один на один с мучительною думою: кого-то еще пошлет бог, кто поможет мне размыкать одиночество среди этой битком набитой людьми
пустыни…
Может она великой праведницей будет, настоящей, не такой, что
в пустыни уходят, а которые
в людях
горят, оправдания нашего ради и для помощи всем.
Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины
в синюю
пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые теплой и ласковой мглой южной ночи.
А над ним,
в бесконечной
пустыне небес, молча гордое солнце плывет, грустно светит немая луна и безмолвно и трепетно звезды
горят…
И зачем
в пустыне ты безводной
Под ударом грозных половчан
Жаждою стянуло лук походный,
Горем переполнило колчан...
В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, а выйдешь
в поле, там под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и змеи, а за полем
горы и
пустыня.
Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с вожжами
в руках подле возов, нагруженных целыми
горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, — воза и лодки удесятерялись, усотерялись
в глазах моих; казалось, все поднялось и поехало, все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться
в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно; мне решительно некуда и незачем было ехать на дачу.
— Видеть Кавказ, — внушает Серафим, — значит видеть истинное лицо земли, на коем — не противореча — сливаются
в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ — проба сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет
в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно
горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных
пустынь, а вершина эта — престол молний.
Сии избранные мужи должны были от берегов Невы до
гор Рефейских, до морей Азовского, Каспийского и далее, видеть и описать Россию
в трех царствах Природы, проникнуть во внутренность
пустынь, во глубину пещер и лесов дремучих, где око наблюдателя еще никогда не примечало за творческою Натурою, где она искони действовала уединенно или пред свидетелями невнимательными; исчислить минералы
в недрах земли, растения на зеленых коврах ее, животных
в трех стихиях и, таким образом, собрать богатства для Российской Естественной Истории.
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим
горам я путник не чужой:
Они меня
в младенчестве носили
И к небесам
пустыни приучили.
И долго мне мечталось с этих пор
Всё небо юга да утесы
гор.
Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер к вам летят издалека,
Над вами вьются, шепчутся как тени,
Как над главой огромных привидений
Колеблемые перья, — и луна
По синим сводам странствует одна.
— А вот как нас с тобой ограбят, так и услышишь, да поздно… Чудак! — прибавлял он, быстро впадая
в «сердце», — какая это есть сторона, не знаешь, что ли? Это тебе не Расея!
Гора, да падь, да полынья, да
пустыня… Самое гиблое место.
В Тамбинской
пустыни настоятель, прекрасный хозяин, из купцов, принял просто и спокойно Сергия и поместил его
в келье Иллариона, дав сначала ему келейника, а потом, по желанию Сергия, оставив его одного. Келья была пещера, выкопанная
в горе.
В ней был и похоронен Илларион.
В задней пещере был похоронен Илларион,
в ближней была ниша для спанья, с соломенным матрацем, столик и полка с иконами и книгами. У двери наружной, которая запиралась, была полка; на эту полку раз
в день монах приносил пищу из монастыря.
— Вались, слышь, на господску… Барин приказал… Дворяна, видно, прибавил он
в раздумье и вдруг отчаянно заколотил трещоткой, как бы желая показать освещенному дому, что он охраняет его беспечное веселье по соседству с насторожившейся холодной
пустыней. Стук его трещотки наполнил улицу и полетел вдаль,
в спутанную мглу реки и
гор. Когда же трещотка смолкла, то на улицу опять порхнули звуки оркестра, и тени на занавесках опять двигались, подпрыгивали, встречались, отвешивали поклоны и расходились…
— Ведь если я пойду
в пустыню и крикну зверям: звери, вы слышали, во сколько оценили люди своего Иисуса, что сделают звери? Они вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они забудут свой страх перед человеком и все придут сюда, чтобы сожрать вас! Если я скажу морю: море, ты знаешь, во сколько люди оценили своего Иисуса? Если я скажу
горам:
горы, вы знаете, во сколько люди оценили Иисуса? И море и
горы оставят свои места, определенные извека, и придут сюда, и упадут на головы ваши!
В мягком песке своем хоронила его
пустыня и свистом ветра своего плакала и смеялась над ним; тяжкие громады
гор ложились на его грудь и
в вековом молчании хранили тайну великого возмездия — и само солнце, дающее жизнь всему, с беспечным смехом выжигало его мозг и ласково согревало мух
в провалах несчастных глаз его.
—
В странстве жизнь провождаем, — ответил Варсонофий. — Зимним делом больше по деревням, у жиловых христолюбцев, а летом во странстве, потому — не холодно… Ведь и Господь на земле-то во странстве тоже пребывал, оттого и нам, грешным, странство подобает… Опять же теперь последни времена от козней антихриста подобает хранити себя —
в горы бегати и
в пустыни,
в вертепы и пропасти земные.
На склоне ли Уральских
гор,
в пустынях ли Невьянских и Тагильских, иль между Осинскими сходцами [Так на востоке Европейской России и
в Сибири зовут выходцев из разных губерний, поселившихся
в обширных, не изведанных еще лесах.
О, Египет, Египет, Египет!
Горе,
горе тебе! От одной горной цепи до другой горной цепи разносишь ты плач и стоны детей и жен твоих! Как смрадный змей, пресмыкаешься ты между двух
пустынь!
Горе тебе, народ грешный, народ, отягченный беззаконием, племя злодеев, дитя погибели! Вот, пески
пустыни засыпят вас! Куда вас еще бить, когда вся голова ваша
в язвах и сердце исчахло! От подошвы до темени нет
в вас здорового места! Земля ваша пуста, поля ваши на глазах ваших поедают чужие!
И
горем объятый мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник…
И чудо
в пустыне тогда совершилось:
Минувшее
в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладез наполнен прохладой и мглой.
Но если оживленнее стало на реке, то
в горах по-стародавнему — все та же тихая, дивно-дикая
пустыня.
Отшельник! ты отжил жизнь
в пустыне, и тебе, быть может, непонятно, какое я чувствовал
горе, слушая, что отчаяние говорит устами этой женщины, которую я знал столь чистой и гордой своею непорочностию! Ты уже взял верх над всеми страстями, и они не могут поколебать тебя, но я всегда был слаб сердцем, и при виде таких страшных бедствий другого человека я промотался… я опять легкомысленно позабыл о спасении своей души.
Ночь с ее голубым небом, с ее зорким сторожем — месяцем, бросавшим свет утешительный, но не предательский, с ее туманами, разлившимися
в озера широкие,
в которые погружались и
в которых исчезали целые колонны; усыпанные войском
горы, выступавшие посреди этих волшебных вод, будто плывущие по ним транспортные, огромные суда; тайна, проводник — не робкий латыш, следующий под нагайкой татарина, — проводник смелый, вольный, окликающий по временам
пустыню эту и очищающий дорогу возгласом: «С богом!» — все
в этом ночном походе наполняло сердце русского воина удовольствием чудесности и жаром самонадеянности.
И не только
в Жигулях и на
горе Кирилловой процветают крины райские, во иных во многих
пустынях невидимых просияли светом невечерним светила богоизбранныя…
— Нет моей красной
пустыни!.. Нет ее больше!.. — с грустью отсоветовал старец. —
Сгорела моя келейка, домовинушка
в ней
сгорела… Пришел, ан только одне головешки…