Неточные совпадения
Ей было только четырнадцать
лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею
последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный
в темную
ночь, во мраке,
в холоде,
в сырую оттепель, когда выл ветер…
Стояла китайская фанзочка много
лет в тиши, слушая только шум воды
в ручье, и вдруг все кругом наполнилось песнями и веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек
в стороне, сели на корточки и молча стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу песни стрелков начали затихать. Казаки и стрелки
последний раз напились чаю и стали устраиваться на
ночь.
Манифестом 26 августа 1856
года я возвращен из Сибири.
В Нижнем-Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным
последнюю ночь). У него я видел Пушкина простреленный сюртук. Даль хочет принести его
в дар Академии или Публичной библиотеке.
Потом —
в руках у меня командная трубка, и
лет —
в ледяной,
последней тоске — сквозь тучи —
в ледяную, звездно-солнечную
ночь. Минуты, часы. И очевидно, во мне все время лихорадочно, полным ходом — мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг
в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним — жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто, кроме нее, — мне все ясно…
Помнил ли я ее? О да, я помнил ее! Я помнил, как, бывало, просыпаясь
ночью, я искал
в темноте ее нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил ее, когда она сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь с нею
в последний год своей жизни.
Сведет негоциант к концу
года счеты — все убыток да убыток, а он ли, кажется, не трудился, на пристани с лихими людьми
ночи напролет не пропивывал, да
последней копейки
в картеж не проигрывал, все
в надежде увеличить родительское наследие!
Васса. А вдруг — жалею? А? Эх ты… Когда муженек мой все пароходы, пристани, дома, все хозяйство —
в одну
ночь проиграл
в карты, — я обрадовалась! Да, верь не верь, — обрадовалась. Он, поставив на карту
последний перстень, — воротил весь проигрыш, да еще с лишком… А потом, ты знаешь, начал он безобразно кутить, и вот я полтора десятка
лет везу этот воз, огромное хозяйство наше, детей ради, — везу. Какую силу истратила я! А дети… вся моя надежда, и оправдание мое — внук.
Рассказывали разные истории. Между прочим, говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а
в последние десять
лет все сидела за печью и только по
ночам выходила на улицу.
Несколько
лет подряд Сергей Головин жил с родными на даче по этой самой дороге, часто ездил днем и
ночью и знал ее хорошо. И если закрыть глаза, то можно было подумать, что и теперь он возвращался домой — запоздал
в городе у знакомых и возвращается с
последним поездом.
Я кивнул ему головой. Я был тогда очень счастлив: я видел, что Надежда Николаевна понемногу успокаивается, и — кто знает? — может быть, жизнь ее за
последние три
года сделается для нее только далеким воспоминанием, не пережитыми
годами, а лишь смутным и тяжелым сновидением, после которого, открыв глаза и видя, что
ночь тиха, что
в комнате все по-прежнему, радуешься, что это был только сон.
Без сомнения, Загоскин писал свои комедии легко и скоро: это чувствуется по их легкому содержанию и составу; иначе такая деятельность была бы изумительна, ибо
в 1817 же
году Загоскин вместе с г. Корсаковым издавал
в Петербурге журнал «Северный Наблюдатель», который, кажется, выходил по два раза
в месяц, и
в котором он принимал самое деятельное участие; а
в последние полгода — что мне рассказывал сам Загоскин, — когда ответственный редактор, г. Корсаков, по болезни или отсутствию не мог заниматься журналом — он издавал его один, работая день и
ночь, и подписывая статьи разными буквами и псевдонимами.
За
последнее время у Половецкого все чаще и чаще повторялись тяжелые бессонные
ночи, и его опять начинала одолевать смертная тоска, от которой он хотел укрыться под обительским кровом. Он еще с вечера знал, что не будет спать. Являлась преждевременная сонливость, неопределенная тяжесть
в затылке, конвульсивная зевота.
Летом его спасал усиленный физический труд на свежем воздухе, а сейчас наступил период осенних дождей и приходилось сидеть дома. Зимняя рубка дров и рыбная ловля неводом были еще далеко.
В одной из отдаленных улиц Москвы
в сером доме с белыми колоннами, антресолью [Антресоль — верхний полуэтаж дома.] и покривившимся балконом жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленной дворней. [Дворня — вся прислуга
в барском доме.] Сыновья ее служили
в Петербурге, дочери вышли замуж; она выезжала редко и уединенно доживала
последние годы своей скупой и скучающей старости. День ее, нерадостный и ненастный, давно прошел; но и вечер ее был чернее
ночи.
Ему случалось пить редко, особенно
в последнее время, но раза два
в год он запирался у себя
в квартире, сказывался больным. Иногда пил только по
ночам неделю-другую, — утром уходил на службу, — и
в эти периоды особенно ехидствовал.
В 1910
году, темною октябрьской
ночью, Толстой тайно покинул Ясную Поляну.
В письме, оставленном жене, он писал, что не может больше жить
в той роскоши, которая его окружает, что хочет провести
последние годы жизни
в уединении и тиши, просил жену понять это и не ездить за ним, если она узнает, где он.
Последняя, остававшаяся круглый
год во всей своей неприкосновенности, с особым штатом прислуги, находилась
в бельэтаже одного из домов Большой Морской улицы и состояла из девяти комнат, убранных так, как только может придумать причудливая фантазия женщины, обладающей независимым состоянием, тонким вкусом и при этом не знающей цены деньгам; словом, этот храм Афродиты, как называли квартиру Анжель петербургские виверы, напоминал уголок дворца Алладина из «Тысячи и одной
ночи».
Независимо от неудобств местоположения Зимнего дворца, переделка его и постройка нового — временного исходили из странной, усвоенной особенно
в последние годы царствования императрицей Елизаветой Петровной привычки переезжать из одного дворца
в другой, так что самые близкие придворные государыни не знали, где и
в каком дворце ее величество будет проводить
ночь.