Неточные совпадения
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (
В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий. Две недели! (
В сторону.)Батюшки, сватушки! Выносите, святые угодники!
В эти две недели высечена унтер-офицерская жена! Арестантам не выдавали провизии!. На улицах кабак, нечистота! Позор! поношенье! (Хватается за голову.)
В этот день было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная
офицерская, четырехверстная и та скачка,
в которой он скакал. К своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только так приедет, и приедет, когда уже будет весь Двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть тройки.
В нынешнем же году назначены были
офицерские скачки с препятствиями. Вронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмотря на свою любовь, был страстно хотя и сдержанно, увлечен предстоящими скачками…
Отец мой, Андрей Петрович Гринев,
в молодости своей служил при графе Минихе [Миних Б. Х. (1683–1767) — военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками
в войне с Турцией
в 1735–1739 годах.] и вышел
в отставку премьер-майором [Премьер-майор — старинный
офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).]
в 17… году.
В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом
офицерский за стеклом и
в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, [Кистрин (Кюстрин) — русская крепость.
Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок
в офицерском мундире.
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками
в диван, спиною
в стенку, смотрел
в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки;
в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея,
офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова. Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить
в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете,
в пятом году,
в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
Самгин приподнял голову и
в ногах у себя увидел другую; черная, она была вставлена между
офицерских погон на очень толстые, широкие плечи.
При этом, конечно, обыкновенный, принятый на просторе порядок нарушается и водворяется другой, необыкновенный.
В капитанской каюте, например, могло поместиться свободно — как привыкли помещаться порядочные люди — всего трое, если же потесниться, то пятеро. А нас за стол садилось
в этой каюте одиннадцать человек, да
в другой,
офицерской, шестеро. Не одни вещи эластичны!
В офицерских каютах было только место для постели, для комода, который
в то же время служил и столом, и для стула.
Как ни массивен этот стол, но, при сильной качке, и его бросало из стороны
в сторону, и чуть было однажды не задавило нашего миньятюрного, доброго, услужливого распорядителя
офицерского стола П. А. Тихменева.
Он стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека с усами,
в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему...
После же этих занятий считалось хорошим и важным, швыряя невидимо откуда-то получаемые деньги, сходиться есть,
в особенности пить,
в офицерских клубах или
в самых дорогих трактирах; потом театры, балы, женщины, и потом опять езда на лошадях, маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины.
Стал я тогда, еще
в офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг
в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: «Что же нам, говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?» А я тогда им
в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда».
— Друг, друг,
в унижении,
в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам
в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
Дело состояло
в том, что вчера между верующими простонародными женщинами, приходившими поклониться старцу и благословиться у него, была одна городская старушка, Прохоровна, унтер-офицерская вдова.
Нет, уж
в таком случае позвольте мне и о высочайшем рыцарском и
офицерском благородстве вашего братца досказать, ибо он его тогда выразил-с.
К утру канцелярия начала наполняться; явился писарь, который продолжал быть пьяным с вчерашнего дня, — фигура чахоточная, рыжая,
в прыщах, с животно-развратным выражением
в лице. Он был во фраке кирпичного цвета, прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед за ним пришел другой,
в унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с вопросом...
Я подписал бумагу, тем дело и кончилось; больше я о службе ничего не слыхал, кроме того, что года через три Юсупов прислал дворцового архитектора, который всегда кричал таким голосом, как будто он стоял на стропилах пятого этажа и оттуда что-нибудь приказывал работникам
в подвале, известить, что я получил первый
офицерский чин.
Через несколько месяцев Николай произвел высшие классы воспитательных домов
в обер-офицерский институт, то есть не велел более помещать питомцев
в эти классы, а заменил их обер-офицерскими детьми.
Одно вы можете возразить, что ему дольше надобно служить до
офицерского чина, да
в этом-то именно мы и поможем вам.
После его смерти издали его сочинения и при них хотели приложить его портрет
в солдатской шинели. Цензура нашла это неприличным, бедный страдалец представлен
в офицерских эполетах — он был произведен
в больнице.
В конце концов мамаша побеждает; Сережа надевает
офицерский мундир и, счастливый, самодовольный, мчится
в собственной пролетке и на собственном рысаке по Невскому.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась
в обществе, что начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он офицер! и здоровье у него далеко не
офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И вот он больше и больше избегает собеседований с мамашей и чаще и чаще совещается с папашей…
А еще раньше,
в 1854 году, но уже не
в «клоповнике», а
в офицерских камерах гауптвахты содержался по обвинению
в убийстве француженки Деманш А.
В. Сухово-Кобылин, который здесь написал свою пьесу «Свадьба Кречинского», до сих пор не сходящую со сцены.
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее
в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий»,
в путейском мундире и с длинными
офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Надзиратели из привилегированных, как бы стыдясь своей должности, стараются выделиться из массы своих сотоварищей хотя чем-нибудь: один носит на плечах жгуты потолще, другой —
офицерскую кокарду, третий, коллежский регистратор, называет себя
в бумагах не надзирателем, а «заведующим работами и рабочими».
— Приятнее сидеть с бобами, чем на бобах, — пробормотал генерал, — этим… каламбуром я возбудил восторг…
в офицерском обществе… сорок четвертого… Тысяча… восемьсот… сорок четвертого года, да!.. Я не помню… О, не напоминай, не напоминай! «Где моя юность, где моя свежесть!» Как вскричал… кто это вскричал, Коля?
Иные погибали там, другим удавалось получить за храбрость первый
офицерский чин и уйти
в отставку.]
Квартира, о которой идет речь, была
в четвертом этаже огромного неопрятного дома
в Офицерской улице.
Вообще,
в убранстве комнаты Салова было больше
офицерского, нежели студенческого.
— Ну да, я их-то и называю диалектическими приемами. Потому что если б наши исходные пункты были действительно разные, то и результаты их были бы разные. Но этого нет, а следовательно, при одинаковых результатах, какая же надобность знать, откуда кто отправляется: с Плющихи ли
в столичном городе Москве, или с
Офицерской в столичном городе Петербурге?
Еще вчера ни одна губернская барыня ни за что
в свете не пошла бы танцевать с каким-нибудь коллежским регистратором Горизонтовым, а нынче Горизонтов так чист и мил
в своей
офицерской ополченке, что барыня даже изнемогает, танцуя с ним «польку-трамблямс».
— Но за что же? — спросил я, — что я сделал такого, что не было бы согласно с принятыми
в офицерском звании обычаями?
К княгине на вакансию [Вакансия — здесь: каникулы.] приехал из Петербурга родной ее сын, кадет, [Кадет — воспитанник кадетского корпуса, учебного заведения
в России, подготавливавшего к
офицерскому званию.] лет двенадцати...
В столовой,
в бильярдной и на кухне светло горели лампы, и оттого грязный, загроможденный двор
офицерского собрания казался черным, точно залитым чернилами. Окна были всюду раскрыты настежь. Слышался говор, смех, пение, резкие удары бильярдных шаров.
Чаще же всего ему, точно неопытному игроку, проигравшему
в один вечер все состояние, вдруг представлялось с соблазнительной ясностью, что вовсе ничего не было неприятного, что красивый подпоручик Ромашов отлично прошелся
в церемониальном марше перед генералом, заслужил общие похвалы и что он сам теперь сидит вместе с товарищами
в светлой столовой
офицерского собрания и хохочет и пьет красное вино.
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и
в то же время мальчишеской неловкости перед солдатами. Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем точно так же, как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и
в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его
офицерское и, как он думал, человеческое достоинство.
«Суд общества офицеров N-ского пехотного полка,
в составе — следовали чины и фамилии судей — под председательством подполковника Мигунова, рассмотрев дело о столкновении
в помещении
офицерского собрания поручика Николаева и подпоручика Ромашова, нашел, что ввиду тяжести взаимных оскорблений ссора этих обер-офицеров не может быть окончена примирением и что поединок между ними является единственным средством удовлетворения оскорбленной чести и
офицерского достоинства. Мнение суда утверждено командиром полка».
Офицерское собрание занимало небольшой одноэтажный домик, который был расположен глаголем:
в длинной стороне, шедшей вдоль улицы, помещались танцевальная зала и гостиная, а короткую, простиравшуюся
в глубь грязного двора, занимали — столовая, кухня и «номера» для приезжих офицеров.
Он не враг мне, но он сам так много набезобразничал
в собрании
в разные времена, что теперь ему будет выгодна роль сурового и непреклонного ревнителя
офицерской чести.
В этих названиях крылась бессознательная, но страшная жизненная ирония, потому что с того времени, как полк стоял
в городе, —
в офицерских номерах, именно на этих самых двух кроватях, уже застрелилось несколько офицеров и один денщик.
У всех нервы напряглись до последней степени.
В офицерском собрании во время обедов и ужинов все чаще и чаще вспыхивали нелепые споры, беспричинные обиды, ссоры. Солдаты осунулись и глядели идиотами.
В редкие минуты отдыха из палаток не слышалось ни шуток, ни смеха. Однако их все-таки заставляли по вечерам, после переклички, веселиться. И они, собравшись
в кружок, с безучастными лицами равнодушно гаркали...
— Подпоручик Ромашов, суд общества офицеров, собравшийся по распоряжению командира полка, должен выяснить обстоятельства того печального и недопустимого
в офицерском обществе столкновения, которое имело место вчера между вами и поручиком Николаевым. Прошу вас рассказать об этом со всевозможными подробностями.
— Вы не читали
в газетах об
офицерском поединке? — спросила вдруг Шурочка.
Тогда у нас не будет
в офицерской среде карточных шулеров как Арчаковский, или беспросыпных пьяниц, вроде вашего Назанского; тогда само собой выведется амикошонство, фамильярное зубоскальство
в собрании, при прислуге, это ваше взаимное сквернословие, пускание
в голову друг друга графинов, с целью все-таки не попасть, промахнуться.
Их было трое: поручик Веткин — лысый, усатый человек лет тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов, служивший всего второй год
в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный мальчишка с лукаво-ласково-глупыми глазами и с вечной улыбкой на толстых наивных губах, — весь точно начиненный старыми
офицерскими анекдотами.
И вдруг — нелепая, пьяная драка,
офицерский скандал — и все кончено, все разлетелось
в прах!