Неточные совпадения
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно
было, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое
облако пламени и дыма разом рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась
в темную; все инстинктивно перекрестились…
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Вчера я приехал
в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы
облака будут спускаться до моей кровли.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он
был виден ясно, как
облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла
в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
А знаешь,
в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и
в этом столбе ходит дым, точно
облака, и вижу я, бывало, будто ангелы
в этом столбе летают и
поют.
— С неделю тому назад сижу я
в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится
в небе,
облака бегут, листья падают с деревьев
в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему
быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите
выпить? Ну, а я —
выпью.
Вполголоса
напевая, женщина поправляла прическу, делала вид, будто гримируется, затем, сбросив с плеч мантию, оставалась
в пенном
облаке кружев и медленно, с мечтательной улыбкой, раза два, три, проходила пред рампой.
«Косвенное… и невольное мое участие
в этом безумии
будет истолковано как прямое», — подумал Самгин, разглядывая черную сеть на
облаках и погружаясь
в состояние дремоты.
Из
облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели
в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды,
были похожи на баб.
Был вечер, удушливая жара предвещала грозу;
в небе, цвета снятого молока, пенились сизоватые клочья
облаков; тени скользили по саду, и
было странно видеть, что листва неподвижна.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что
есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его —
облаком, туманом. Он обнимет, проникнет
в человека и опустошит его. Это — холодок такой.
В нем исчезает все, все мысли, слова, память, разум — все! Остается
в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
«
В ней действительно
есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли
облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен
был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала
в нем такого волнения, как эта — рыжая.
Было что-то обидное
в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
День
был неприятный. Тревожно метался ветер, раздувая песок дороги, выскакивая из-за углов.
В небе суетились мелко изорванные
облака, солнце тоже беспокойно суетилось, точно заботясь как можно лучше осветить странную фигуру китайца.
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может
быть, потому, что привычна, а тишина
в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы
в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно
было подумать, что на небо, вместо
облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
Раскрашенный
в цвета осени, сад
был тоже наполнен красноватой духотой; уже несколько дней жара угрожала дождями, но ветер разгонял
облака и, срывая желтый лист с деревьев, сеял на город пыль.
И не одну сотню раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел
облака, спрессованные
в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно
было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
Где-то внизу все еще топали, кричали,
в комнате
было душно, за окном, на синем, горели и таяли красные
облака.
С детства слышал Клим эту песню, и
была она знакома, как унылый, великопостный звон, как панихидное пение на кладбище, над могилами. Тихое уныние овладевало им, но
было в этом унынии нечто утешительное, думалось, что сотни людей, ковырявших землю короткими, должно
быть, неудобными лопатами, и усталая песня их, и грязноватые
облака, развешанные на проводах телеграфа, за рекою, — все это дано надолго, может
быть, навсегда, и во всем этом скрыта какая-то несокрушимость, обреченность.
В общем люди
были так же бесхарактерны, как этот мохнатый, пестрый день. Многие, точно прячась, стояли
в тени под деревьями, но из
облаков выглядывало солнце, обнаруживая их. На площадь, к собору, уходили немногие и нерешительно.
Но Иноков, сидя
в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел
в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать.
В этой его неторопливости,
в небрежности заученных движений
было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск делом несерьезным.
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены
в косу, — она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно
было различить, что
в небе громоздятся синеватые
облака, но на улице
было уже темно.
Это
было дома у Марины,
в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев
в саду; мелкие белые
облака паслись
в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина —
в широчайшем белом капоте, —
в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
В маленьком, прозрачном
облаке пряталась луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все
было окутано лаской летней ночи, казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку.
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками
в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые
облака колебались пред глазами, и глазам
было больно, как будто горячая пыль набилась
в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на ногах, — все вокруг колебалось, шумело, и ноги
были мягкие, точно у пьяного.
— Я — не верю вам, не могу верить, — почти закричал Самгин, с отвращением глядя
в поднятое к нему мохнатое, дрожащее лицо. Мельком взглянул
в сторону Тагильского, — тот стоял, наклонив голову,
облако дыма стояло над нею, его лица не видно
было.
Уже светало; перламутровое, очень высокое небо украшали розоватые
облака. Войдя
в столовую, Самгин увидал на белой подушке освещенное огнем лампы нечеловечье, точно из камня грубо вырезанное лицо с узкой щелочкой глаза, оно
было еще страшнее, чем ночью.
Над столом колебалось сизое
облако табачного дыма,
в дыму плавали разнообразные физиономии, светились мутноватые глаза, и все вокруг
было туманно, мягко, подобно сновидению.
Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое небо и
облака, похожие на взбитые сливки; теплый ветер помогал солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки. И такие же огоньки светились
в глазах Варвары.
За спиною Самгина открылась дверь и повеяло крепкими духами. Затем около него явилась женщина среднего роста,
в пестром
облаке шелка, кружев,
в меховой накидке на плечах,
в тяжелой чалме волос, окрашенных
в рыжий цвет, румяная, с задорно вздернутым носом, синеватыми глазами, с веселой искрой
в них. Ее накрашенный рот улыбался, обнажая мелкие мышиные зубы, вообще она
была ослепительно ярка.
В окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже молчал, глядя
в окно на дымно-красные
облака. Все
было неясно, кроме одного: необходимо жениться на Лидии.
Утро
было пестрое, над влажной землей гулял теплый ветер, встряхивая деревья, с востока плыли мелкие
облака, серые, точно овчина;
в просветах бледно-голубого неба мигало и таяло предосеннее солнце; желтый лист падал с берез; сухо шелестела хвоя сосен, и
было скучнее, чем вчера.
Мутный свет обнаруживал грязноватые
облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги людей. Все
было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная
в белом, похожая на мешок муки, и сказала, глядя
в небо...
Часто случается заснуть летом
в тихий, безоблачный вечер, с мерцающими звездами, и думать, как завтра
будет хорошо поле при утренних светлых красках! Как весело углубиться
в чащу леса и прятаться от жара!.. И вдруг просыпаешься от стука дождя, от серых печальных
облаков; холодно, сыро…
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как
облаком, будто ушла
в себя, и он не знает, как ему
быть, как держать себя с ней.
Она все сидела, точно спала — так тих
был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная
в забытье, она устремила мысленный взгляд
в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как
облако в небе, над ее головой.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно
было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно
облако дыма на воздух, а другое втянув
в себя. — Курить нельзя.
Стало
быть, и она видела
в этой зелени,
в течении реки,
в синем небе то же, что Васюков видит, когда играет на скрипке… Какие-то горы, моря,
облака… «И я вижу их!..»
Главное, я наконец постиг этого человека, и даже мне
было отчасти жаль и как бы досадно, что все это оказалось так просто: этого человека я всегда ставил
в сердце моем на чрезвычайную высоту,
в облака, и непременно одевал его судьбу во что-то таинственное, так что естественно до сих пор желал, чтобы ларчик открывался похитрее.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались
в облака. Вскоре
облака заволокли все небо. А я подготовлял
было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов
в семь, подъехали к отелю.
Вот и сегодня то же: бледно-зеленый, чудесный, фантастический колорит,
в котором
есть что-то грустное; чрез минуту зеленый цвет перешел
в фиолетовый;
в вышине несутся клочки бурых и палевых
облаков, и наконец весь горизонт облит пурпуром и золотом — последние следы солнца; очень похоже на тропики.
Сегодня я проехал мимо полыньи: несмотря на лютый мороз, вода не мерзнет, и
облако черного пара, как дым, клубится над ней. Лошади храпят и пятятся. Ямщик франт попался,
в дохе,
в шапке с кистью, и везет плохо. Лицо у него нерусское. Вообще здесь смесь
в народе. Жители по Лене состоят и из крестьян, и из сосланных на поселение из разных наций и сословий; между ними
есть и жиды, и поляки,
есть и из якутов. Жидов здесь любят: они торгуют, дают движение краю.
Плавание
в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти
было нельзя: диагональ отводила нас
в сторону, все к Америке. 6-7 узлов
был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь
в поту, одетый
в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы
облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я думал, что настанет, как
в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы войдем
в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором
облаков, и синего моря. Но ничего похожего на это не
было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно
были закрыты.
Солнце опустилось; я взглянул на небо и вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша, с золотым отливом над головой, но не
было живописного узора
облаков, млеющих
в страстной тишине воздуха; только кое-где, дрожа, искрились белые звезды.
У выхода из Фальсбея мы простились с Корсаковым надолго и пересели на шлюпку. Фосфорный блеск
был так силен
в воде, что весла черпали как будто растопленное серебро,
в воздухе разливался запах морской влажности. Небо сквозь редкие
облака слабо теплилось звездами, затмеваемыми лунным блеском.
Часов
в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи
были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка
облаков! Луна бела, прозрачна, и какой мягкий свет льет она на все!
Только сад не только не обветшал, но разросся, сросся и теперь
был весь
в цвету; из-за забора видны
были, точно белые
облака, цветущие вишни, яблони и сливы.
Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими
облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями,
в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что
было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает
в Кузминском.
Как ни знакомо
было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он
в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов
в самых различных положениях: и
в жаре,
в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах
в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил
в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Был ясный жаркий день, и
в 10 часов уже парило, собиравшиеся
облака изредка закрывали солнце.