Неточные совпадения
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на
небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как
коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Напрасно скопа, балабан (род сокола) вместе с
коршунами и канюками по целым часам то плавают
в небесах широкими кругами, то неподвижно висят над прудом.
Кроме этих выделявшихся из ряда личностей, около часовни ютилась еще темная масса жалких оборванцев, появление которых на базаре производило всегда большую тревогу среди торговок, спешивших прикрыть свое добро руками, подобно тому, как наседки прикрывают цыплят, когда
в небе покажется
коршун.
На сизой каланче мотается фигура доглядчика
в розовой рубахе без пояса, слышно, как он, позёвывая, мычит, а высоко
в небе над каланчой реет
коршун — падает на землю голодный клёкот. Звенят стрижи,
в поле играет на свирели дурашливый пастух Никодим.
В монастыре благовестят к вечерней службе — из ворот домов, согнувшись, выходят серые старушки, крестятся и, качаясь, идут вдоль заборов.
Когда он, рано утром, подъезжал к своему городу, встречу ему над обнажёнными полями летели журавли, а высоко над ними,
в пустом
небе, чуть видной точкой плавал
коршун.
Ветер затих. Густые облака дыма не крутились уже
в воздухе. Как тяжкие свинцовые глыбы, они висели над кровлями догорающих домов. Смрадный, удушливый воздух захватывал дыхание: ничто не одушевляло безжизненных
небес Москвы. Над дымящимися развалинами Охотного ряда не кружились резвые голуби, и только
в вышине, под самыми облаками, плавали стаи черных
коршунов.
Было тихо, только из травы поднимался чуть слышный шорох, гудели осы, да порою, перепархивая из куста
в куст, мелькали серенькие корольки, оставляя
в воздухе едва слышный звук трепета маленьких крыльев. Вздрагивая, тянулись к солнцу изумрудные иглы сосняка, а высоко над ними кружил
коршун, бесконечно углубляя синеву
небес.
В этой борьбе прошел час, другой, третий… Эти часы казались веками. Наконец ураган стал стихать, вернее, корвет все более и более удалялся от него. Страшное облако,
в середине которого виднелось синее
небо, которое моряки называют «глазом бури», значительно удалилось… Гром уже грохотал
в стороне, и молния сверкала не над «
Коршуном». Волны были меньше.
Приближаясь к Лондону, «
Коршун» все больше и больше встречал судов, и река становилась шумнее и оживленнее. Клубы дыма с заводов, с фабрик, с пароходов поднимались кверху, застилая
небо. Когда корвет, подвигаясь самым тихим ходом среди чащи судов, бросил якорь против небольшого, утопавшего
в зелени городка Гревзенда, солнце казалось каким-то медным, тусклым пятном.
Тридцать дней уже «
Коршун»
в море, не видавши берегов; тридцать дней ничего, кроме
неба да океана, — это начинает надоедать, а до Батавии еще так далеко!
Уж как по
небу,
небу синему
В облаках,
в небесах лебедь белая,
Лебедь белая, одинокая,
Все носилася, все резвилася…
Вдруг отколь не возьмись, коршун-батюшка,
Коршун-батюшка, ястреб быстренький,
Он нагнал, нагнал лебедь белую,
Лебедь белую, что снежиночка…
Размахнул крылом, говорил тишком:
За тобой одной я гоняюся,
Я гоняюся, да без устали,
За моей душой, за зазнобушкой…
В блещущей синеве
неба парил
коршун, потревоженные овражки перекликались между собою из-под земли отрывочным, звенящим свистом.