Неточные совпадения
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть
в тайну построения
миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что
мир не мог быть сотворен
в шесть
дней.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через
день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном
мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие
дни своего раннего детства.
Необыкновенно было то, что его все не только любили, но и все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди восхищаясь им, покорялись ему во всем, нежно и деликатно обходились с его чувством и
разделяли его убеждение, что он был счастливейшим
в мире человеком, потому что невеста его была верх совершенства.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла
в постель. Ей всею душой было жалко Анну
в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью,
в каком-то новом сиянии возникали
в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний
день и решила, что завтра непременно уедет.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но
в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли,
дела! Всё это песчинки.
Дня через четыре приезжает Азамат
в крепость. По обыкновению, он зашел к Григорию Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор о лошадях, и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, — ну, просто, по его словам, этакой и
в целом
мире нет.
Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на том, чтобы
дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность
в здешнем
мире.
— А зачем же так вы не рассуждаете и
в делах света? Ведь и
в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это
делом. Ведь вам же
в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к
миру, у вас семейство.
Вы собирали его, может быть, около года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили, морили пчел, кормили их
в погребе целую зиму; а мертвые души
дело не от
мира сего.
Все оказалось
в нем, что нужно для этого
мира: и приятность
в оборотах и поступках, и бойкость
в деловых
делах.
Не участвуй он сам
в этом предприятии, никаким жидам
в мире не удалось бы привести
в исполнение подобного
дела.
— И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок
в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и
в самом
деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы
в кабак… того и гляди, пойдешь на старости лет по
миру!
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий
день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду
в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет
мир меня; но ты
Придешь ли,
дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг...
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через
деньУж утром рано вновь явилась
Она
в оставленную сень,
И
в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся
мир иной.
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой
девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие
дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И
в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит —
в это
делоВмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится
мир!
Мне казалось, что важнее тех
дел, которые делались
в кабинете, ничего
в мире быть не могло;
в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Кошевой испугался; он ничуть не хотел подымать всего Запорожья: разорвать
мир ему казалось
в этом случае
делом неправым.
Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот
день начался
в черных лучах. Он мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету и долго курил, погруженный
в невыразимый
мир бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные желания, взаимно уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся
делом.
Вам следовало именно вором притвориться, я позвонил бы
в полицию, она бы вас увела и с
миром отпустила к очередным вашим
делам, тут и — конец истории.
—
В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных
дел мира сего! Возьми
в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о
мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут
разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о
мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма;
в идеализме их больше, чем
в системе, противостоящей ему.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о
мире с немцами, время шло стремительно,
дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло
в нем.
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот
день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного
в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно,
в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов
мира».
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного
в моем поучении не содержится. Все очень просто:
мир этот, наш, весь —
дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
— Я
в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах министра внутренних
дел Протопопова с представителем Германии о сепаратном
мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
—
Мира! — решительно и несколько визгливо заявил Ногайцев и густо покраснел. — Неудобно, знаете, несвоевременно депутату Думы воевать с мужиками
в эти
дни, когда… вы понимаете? И я вас убедительно прошу: поехать к мужичишкам, предложить им мировую. А то, знаете, узнают газеты, подхватят. А так — тихо, мирно…
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального
в мире. А выйдет
в люди, будет со временем ворочать
делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится
в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти
в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Эта немота опять бросила
в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи
в целом
мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все понял, взвесил и лучше ее самой решил
в ее пользу! А он молчит: ужели
дело ее потеряно?..
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место
в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ
в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала
в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало
в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный
мир любви превращался
в какой-то осенний
день, когда все предметы кажутся
в сером цвете.
В самом
деле, у него чуть не погасла вера
в честь, честность, вообще
в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный
мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей
в себя, как губка, все задевавшие его явления.
Знал генеалогию, состояние
дел и имений и скандалезную хронику каждого большого дома столицы; знал всякую минуту, что делается
в администрации, о переменах, повышениях, наградах, — знал и сплетни городские: словом, знал хорошо свой
мир.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой
в мир, до которого ей
дела нет.
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась
в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три
дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного
мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
Мужчины, одни, среди
дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются
в этот
мир всегда готовых романов и драм, как
в игорный дом, чтоб охмелеть
в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда,
в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
— Чем и как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она
в самом
деле «выше
мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— Как первую женщину
в целом
мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти
разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня
в семейный праздник,
в день рождения вашей сестры…
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда,
в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности
в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
— Что князь Николай Иванович? — спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок.
Дело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и вновь, нечаянно, сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять
в тот
мир, из которого с такою судорогой только что решился бежать.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек, то есть на весь
мир,
в обыкновенные
дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
Хотя наш плавучий
мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок
дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду,
в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались
в смоле.
Здесь кузнец не займется слесарным
делом, оттого он первый кузнец
в мире.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица
в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается
в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев
в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца
в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Нехлюдов
в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда
в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность
дела, предоставленного
в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего
мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
Старичок с белыми волосами прошел
в шкап и скрылся там.
В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката,
в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним
в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших
в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна
в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче
дело было о клевете
в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального
мира.
Теперь же он решил, что, хотя ему предстоит поездка
в Сибирь и сложное и трудное отношение с
миром острогов, для которого необходимы деньги, он всё-таки не может оставить
дело в прежнем положении, а должен,
в ущерб себе, изменить его.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой,
в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого
дела не было до того, каким образом начался
мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение
в 6
дней.
Видишь ли,
в чем
дело, если внешний
мир движется одной бессознательной волей, получившей свое конечное выражение
в ритме и числе, то неизмеримо обширнейший внутренний
мир основан тоже на гармоническом начале, но гораздо более тонком, ускользающем от меры и числа, — это начало духовной субстанции.
В России есть смешение двух стилей — аскетического и империалистического, монашеского и купеческого, отрекающегося от благ
мира и обделывающего мирские
дела и делишки.