Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает
в минуты катастроф, кто куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется, бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато [Маврокордато Александр (1791—1865) — греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821).], греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей наотмашь саблей.
Неточные совпадения
В чем именно состояла
катастрофа и что хотел бы он сказать сию
минуту брату, может быть, он и сам бы не определил.
Этот же хаос Тютчев чувствует и за внешними покровами истории и предвидит
катастрофы. Он не любит революцию и не хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет
в такой силе
в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых
минут» истории.
В стихотворении, написанном по совсем другому поводу, есть изумительные строки...
Я не могу описать тебе, мой друг, что я почувствовала, когда прочла это известие. С'etait comme une revelation. [Это было словно откровение (франц.)] Помнишь, я писала тебе, что предчувствую
катастрофу… et bien, la-voici! [и вот она! (франц.)] Я заперлась
в своей комнате и целый час, каждую
минуту повторяла одно и то же: «Базен бежал! Базен бежал!» И потом: «Рюль… Рюль… Рюль…»
— Он оскорбил общество!.. Верховенского! — заревели неистовые. Хотели даже броситься за ним
в погоню. Унять было невозможно, по крайней мере
в ту
минуту, и — вдруг окончательная
катастрофа как бомба разразилась над собранием и треснула среди его: третий чтец, тот маньяк, который всё махал кулаком за кулисами, вдруг выбежал на сцену.
Мы
в недоумении смотрели друг на друга. Что такое еще ожидает нас? какое еще новое «удовольствие» от нас потребуется? Не дальше как
минуту назад мы были веселы и беспечны — и вдруг какая-то новая загадка спустилась на наше существование и угрожала ему
катастрофою…
Таков был этот юноша, когда ему
минуло шестнадцать лет и когда с Ольгой Сергеевной случилась
катастрофа. Приехавши
в Петербург, интересная вдова, разумеется, расплакалась и прикинулась до того наивною, что когда «куколка»
в первое воскресенье явился
в отпуск, то она, увидев его, притворилась испуганною и с криком: «Ах! это не „куколка“! это какой-то большой!» выбежала из комнаты. «Куколка», с своей стороны, услышав такое приветствие, приосанился и покрутил зачаток уса.
В этом двустишии Пушкина выражается общий смысл условной морали. Софья никогда не прозревала от нее и не прозрела бы без Чацкого никогда, за неимением случая. После
катастрофы, с
минуты появления Чацкого оставаться слепой уже невозможно. Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить — нельзя. Она не может не уважать его, и он будет вечным ее «укоряющим свидетелем», судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза.
Не прошло и десяти
минут после совершившейся ужасной
катастрофы, как дверь
в горницу дома Горбачева отворилась и на ее пороге с улыбкой радостного ожидания на губах появился Семен Иванович Карасев.