Неточные совпадения
Она взяла огромную черную руку и привела ее
в состояние относительного трясения.
Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его приятели не успели повернуть голову.
Подошел
рабочий в рыжем жилете поверх черной суконной рубахи, угловатый, с провалившимися глазами на закопченном
лице, закашлялся, посмотрел, куда плюнуть, не найдя места, проглотил мокроту и сказал хрипло, негромко...
— Я сам был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это были действительно
рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и кричать
в лицо ему: «Зачем даете деньги нашему царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это».
Кочегар остановился, но расстояние между ним и
рабочими увеличивалось, он стоял
в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью на снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл
лицо в снег.
Напряженно всматриваясь
в бесконечное мелькание
лиц, Самгин видел, что, пожалуй, две трети
рабочих — люди пожилые, немало седобородых, а молодежь не так заметна.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома,
лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Из них только один,
в каракулевой шапке, прятал бородатое
лицо в поднятом воротнике мехового пальто, трое — видимо,
рабочие, а пятый — пожилой человек, бритый, седоусый, шел сдвинув мохнатую папаху на затылок, открыв высокий лоб, тыкая
в снег суковатой палкой.
Зарубленный
рабочий лежал
лицом в луже крови, точно пил ее, руки его были спрятаны под грудью, а ноги — как римская цифра V.
Недалеко от него стоял, сунув руки
в карманы, человек высокого роста, бритый, судя по костюму и по закоптевшему
лицу — рабочий-металлист.
В конце комнаты у стены — тесная группа людей, которые похожи на фабричных
рабочих, преобладают солидные, бородатые, один — высокий, широкоплеч, почти юноша, даже усов не заметно на скуластом, подвижном
лице, другой — по плечо ему, кудрявый, рыженький.
Самгин через плечо свое присмотрелся к нему, увидал, что Кутузов одет
в шведскую кожаную тужурку, похож на железнодорожного
рабочего и снова отрастил обширную бороду и стал как будто более узок
в плечах, но выше ростом. Но
лицо нимало не изменилось, все так же широко открыты серые глаза и
в них знакомая усмешка.
— Подожди, куда ты? — остановил он Самгина и тотчас начал: — Власть взял на себя Временный комитет Думы, и образовался — как
в пятом году — Совет
рабочих депутатов. Это — что же будет: двоевластие? — спросил он, пытаясь остановить на
лице Самгина дрожащие глаза.
Рассказывал он
рабочим, но слова его летели прямо
в лицо Самгина.
Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски
рабочий; солдат круто, как
в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по
лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал кровью, успел еще раз ткнуть доской
в пах коня и свалился под ноги ему, а солдат снова замахал саблею на Туробоева.
Из окна своей комнаты Клим видел за крышами угрожающе поднятые
в небо пальцы фабричных труб; они напоминали ему исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминали остролицего
рабочего, который по праздникам таинственно, с черной лестницы, приходил к брату Дмитрию, и тоже таинственную барышню, с
лицом татарки, изредка посещавшую брата.
Становилось холоднее. По вечерам
в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях
в провинции, поругивали петербургских
рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь
в их речи, но глядя на
лица этих людей, думал, что они заражены верой
в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
«Если существуют деньги для нападения — должны быть деньги для самозащиты.
Рабочие Германии,
в лице их партии, — крупные собственники».
Клим Иванович Самгин мужественно ожидал и наблюдал. Не желая, чтоб темные волны демонстрантов, захлестнув его, всосали
в свою густоту, он наблюдал издали, из-за углов. Не было смысла сливаться с этой грозно ревущей массой людей, — он очень хорошо помнил, каковы фигуры и
лица рабочих, он достаточно много видел демонстраций
в Москве, видел и здесь 9 января,
в воскресенье, названное «кровавым».
Бен высокого роста, сложен плотно и сильно; ходит много, шагает крупно и твердо, как слон,
в гору ли, под гору ли — все равно. Ест много, как
рабочий, пьет еще больше; с
лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке, поет так, что мы хором не могли перекричать его.
Часа через полтора могила была готова.
Рабочие подошли к Дерсу и сняли с него рогожку. Прорвавшийся сквозь густую хвою солнечный луч упал на землю и озарил
лицо покойного. Оно почти не изменилось. Раскрытые глаза смотрели
в небо; выражение их было такое, как будто Дерсу что-то забыл и теперь силился вспомнить.
Рабочие перенесли его
в могилу и стали засыпать землею.
Старик китаец не был похож на обыкновенных рабочих-китайцев. Эти руки с длинными пальцами, этот профиль и нос с горбинкой и какое-то особенное выражение
лица говорили за то, что он попал
в тайгу случайно.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком послал куда-то
рабочих. Спустя некоторое время
в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами
лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился к нам на русском языке и стал расспрашивать, кто мы такие и куда идем.
Только раз Галактион видел Стабровского вышибленным из своей
рабочей колеи. Он сидел у себя
в кабинете за письменным столом и, закрыв
лицо руками, глухо рыдал.
Все серьезны, у всех строгие
лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах
рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока
в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота…
Например, нагрузка и выгрузка пароходов, не требующие
в России от
рабочего исключительного напряжения сил,
в Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной и выученной специально для работ на море, нет; каждый раз берутся всё новые люди, и оттого случается нередко наблюдать во время волнения страшный беспорядок; на пароходе бранятся, выходят из себя, а внизу, на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат люди с зелеными, искривленными
лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного, и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться, что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба. На
лице не было ни одной царапины. Другого разнесло бы
в крохи, а старик поплатился только передними зубами. «Все на счастливого», как говорили
рабочие.
При входе
в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое
лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом с ним вытянулся
в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика
рабочие звали «сестрами».
На дворе копошились, как муравьи, рудниковые
рабочие в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками на поясе и
в пеньковых прядениках.
Лица у всех были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под землей. Это был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где работали такие молодцы.
Загорелые, обожженные
в огненной работе
лица заводских
рабочих выглядели сегодня празднично, с тем довольным выражением, с каким смотрит отдыхающий человек.
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками
рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними.
В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным
лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
Озабоченно расхаживало начальство, бегали полицейские, и, заметив их,
рабочие медленно расходились или, оставаясь на местах, прекращали разговор, молча глядя
в озлобленные, раздраженные
лица.
Древко, белое и длинное, мелькнуло
в воздухе, наклонилось, разрезало толпу, скрылось
в ней, и через минуту над поднятыми кверху
лицами людей взметнулось красной птицей широкое полотно знамени
рабочего народа.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя
рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал
лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял
в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания,
в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
В конце улицы, — видела мать, — закрывая выход на площадь, стояла серая стена однообразных людей без
лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной, на
рабочих веяло холодом, он упирался
в грудь матери и проникал ей
в сердце.
— Николай Иванович! Да ведь там народ сотнями гибнет. От фосфору целые деревни вымирают: зубы вываливаются, кости гниют,
лицо — язва сплошная, пальцы отгнивают!
В помещения войдешь — дурно делается, а
рабочие больше полусуток
в них работают.
Впереди стояли двумя рядами степенные русаки-каменщики, все до одного
в белых фартуках, почти все со льняными волосами и рыжими бородами, сзади них литейщики и кузнецы
в широких темных блузах, перенятых от французских и английских
рабочих, с
лицами, никогда не отмываемыми от железной копоти, — между ними виднелись и горбоносые профили иноземных увриеров; [
Рабочих (от франц. ouvier).] сзади, из-за литейщиков, выглядывали
рабочие при известковых печах, которых издали можно было узнать по
лицам, точно обсыпанным густо мукою, и по воспаленным, распухшим, красным глазам…
Фомой овладело странное волнение: ему страстно захотелось влиться
в этот возбужденный рев
рабочих, широкий и могучий, как река,
в раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волн. У него от силы желания выступил пот на
лице, и вдруг, оторвавшись от мачты, он большими прыжками бросился к вороту, бледный от возбуждения.
— Я его знал года четыре тому назад! — рассказывал Макаров. Теперь
лицо у него как будто вдруг удлинилось, высохло, стали заметны кости, глаза раскрылись и, тёмные, твёрдо смотрели вдаль. — Он выдал одного студента, который книжки нам давал читать, и
рабочего Тихонова. Студента сослали, а Тихонов просидел около года
в тюрьме и помер от тифа…
В эти тёмные обидные ночи
рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью
в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные
лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми
в городе.
Было жарко, пахло известкой, и
рабочие вяло бродили по кучам щепы и мусора; около своей будки спал стрелочник, и солнце жгло ему прямо
в лицо.
Другие
рабочие представляли свои резоны, а Гарусов свирепел все больше, так что
лицо у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже глаза налились кровью. С наемными всегда была возня. Это не то, что свои заводские: вечно жалуются, вечно бунтуют, а потом разбегутся. Для острастки
в другой раз и наказал бы, как теперь, да толку из этого не будет. Завидев монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.
В общем всё было хорошо, пёстро и весело, как и следует быть празднику. Замечая
лица новых
рабочих, Артамонов думал почти с гордостью...
Митю окружила толпа старых
рабочих, и огромный, жилистый ткач Герасим Воинов кричал
в лицо ему...
Яков остался на кладбище. За минуту пред этим он увидал
в толпе
рабочих Носкова, охотник прошёл мимо его рядом с хромым кочегаром Васькой и, проходя, взглянул
в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом. О чём думает этот человек? Конечно, он не может думать безвредно о человеке, который стрелял
в него, мог убить.
Один из таких «юношев» жил тут же, над нами. Это был студент, сын рабочего-скорняка, парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо-узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная
в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном
лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза.
Мы торопливо прошли
в катальную; толпа
рабочих с равнодушным выражением на
лицах молча обступила у самой катальной машины лежавшего на полу молодого парня, который страшно стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой изуродованную ногу, перебитую упавшим рельсом
в голени.
Едва ли где-нибудь
в другом месте съедался кусок
в большем поте
лица, как это обещал бог первому человеку и как это происходило именно здесь, на этом каторжном труде, на котором быстро сгорает самый богатый запас
рабочей силы.
Двое
рабочих в кожаных передниках, с тяжелыми железными клещами
в руках, встали на противоположных концах катальной машины, тележка с болванкой подкатилась, и вяземский пряник, точно сам собой, нырнул
в ближайшее, самое большое между катальными валами отверстие и вылез из-под валов длинной полосой, которая гнулась под собственной тяжестью;
рабочие ловко подхватывали эту красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала
в их руках, так что не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что
в десяти шагах от нее сильно жгло и палило
лицо.
Я отыскал Мухоедова
в глубине рельсовой катальной; он сидел на обрубке дерева и что-то записывал
в свою записную книжку; молодой
рабочий с красным от огня
лицом светил ему, держа
в руке целый пук зажженной лучины; я долго не мог оглядеться
в окружавшей темноте, из которой постепенно выделялись остовы катальных машин, темные закоптелые стены и высокая железная крыша с просвечивавшими отверстиями.
Несколько
рабочих в синих пестрядевых рубахах,
в войлочных шляпах и больших кожаных передниках прошли мимо меня; они как-то особенно мягко ступали
в своих «прядениках» [Пряденики — пеньковая обувь.]; у входа
в катальную, на низенькой деревянной скамейке, сидела кучка
рабочих, вероятно, только что кончивших свою смену: раскрытые ворота рубашек, покрытые потом и раскрасневшиеся
лица, низко опущенные жилистые руки — все говорило, что они сейчас только вышли из «огненной работы».