Неточные совпадения
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного
отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
Это
отец Аввакум выразил так свой скептический взгляд на ожидаемую встречу с врагами. Я засмеялся, и он тоже. «Да право так!» — заметил он, спускаясь неторопливо опять
в каюту.
Один только
отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни
в ком: ни на море, ни на суше, ни
в людях, ни
в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному
в его глазах предмету, которая стояла
в его
каюте и отнимала у него много простора и свету.
Вот
отец Аввакум, бледный и измученный бессонницей, вышел и сел
в уголок на кучу снастей; вот и другой и третий, все невыспавшиеся, с измятыми лицами. Надо было держаться обеими руками: это мне надоело, и я ушел
в свой любимый приют,
в капитанскую
каюту.
Капитан,
отец Аввакум и я из окна капитанской
каюты смотрели, как ее обливало со всех сторон водой, как ныряла она; хотела поворачивать, не поворачивала, наконец поворотила и часов
в пять бросила якорь близ фрегата.
И свои кое-какие стишинки мерцали
в голове… Я пошел
в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якорном канате, —
отец и Егоров после завтрака ушли по
каютам спать, — переживал недавнее и писал строку за строкой мои первые стихи, если не считать гимназических шуток и эпиграмм на учителей… А
в промежутки между написанным неотступно врывалось...
В это время капитан корабля,
отец мальчика, вышел из
каюты. Он нес ружье, чтобы стрелять чаек [Морские птицы. (Примеч. Л. Н. Толстого.)]. Он увидал сына на мачте, и тотчас же прицелился
в сына и закричал: «
В воду! прыгай сейчас
в воду! застрелю!» Мальчик шатался, но не понимал. «Прыгай или застрелю!.. Раз, два…» и как только
отец крикнул: «три» — мальчик размахнулся головой вниз и прыгнул.
Престарелый
отец Спиридоний, проводивший большую часть времени
в маленькой душной
каюте и порядочно-таки скучавший и от безделья и
в не совсем подходящем для него обществе моряков-офицеров, облачился
в епитрахиль, и, едва держась на ногах от сильной качки, торопливо прочитывал молитвы о благополучном плавании.
Всеми любезно встреченный, Володя пошел
в свою
каюту и с помощью Ворсуньки начал устраиваться на новом месте. Будущего его сожителя, иеромонаха с Валаама,
отца Никанора, еще не было; его ждали завтра утром.
Все — и офицеры, и матросы, и даже
отец Спиридоний, редко покидавший
каюту, — были наверху и жадно всматривались
в глубину залива, чтобы поскорей увидать «жемчужину Тихого океана», как не без основания называют калифорнийцы Сан-Франциско, или «Фриски», по их фамильярно-ласковому сокращению, пока старший штурман не объяснил, что напрасно «пялят» глаза — все равно города не увидать: он
в глубине бухты, скрытый горами.
Робко вступает Дуня на палубу, дрожащей поступью идет за
отцом в уютную
каюту, садится у окна, глядит на маленький свой городок, что причудливо раскинулся по берегу, полугорьям и на верху высокой кручи…