Неточные совпадения
Вскочила, испугалась я:
В дверях стоял
в халатике
Плешивый
человек.
Скоренько я целковенький
Макару Федосеичу
С поклоном подала:
«Такая есть великая
Нужда до губернатора,
Хоть умереть — дойти...
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том,
в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Он был верующий
человек, интересовавшийся религией преимущественно
в политическом смысле, а новое учение, позволявшее себе некоторые новые толкования, потому именно, что оно открывало
двери спору и анализу, по принципу было неприятно ему.
Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил
в нем вид страданий других
людей и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к
двери.
Мы уселись завтракать возле
двери, ведущей
в угловую комнату, где находилось
человек десять молодежи,
в числе которой был и Грушницкий.
— Она за этой
дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит
в углу, закутавшись
в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и
в этом согласился… Что прикажете делать? Есть
люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы
в губернских городах, где за два рубля
в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и
дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный
человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
Здесь Ноздрев захохотал тем звонким смехом, каким заливается только свежий, здоровый
человек, у которого все до последнего выказываются белые, как сахар, зубы, дрожат и прыгают щеки, и сосед за двумя
дверями,
в третьей комнате, вскидывается со сна, вытаращив очи и произнося: «Эк его разобрало!»
Против меня была
дверь в кабинет, и я видел, как туда вошли Яков и еще какие-то
люди в кафтанах и с бородами.
Хотя час был ранний,
в общем зале трактирчика расположились три
человека. У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней
дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости
в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.
Произошло это утром,
в десять часов.
В этот час утра,
в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле
двери. У постели его стояла Настасья и еще один
человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень
в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной
двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли
человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за
дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика
в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились обратно к
двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже
в самых близких
людях, при внезапном несчастии с их ближним, и от которого не избавлен ни один
человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.
«Здесь!» Недоумение взяло его:
дверь в эту квартиру была отворена настежь, там были
люди, слышны были голоса; он этого никак не ожидал.
Дворник стоял у
дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому
человеку, с виду похожему на мещанина, одетому
в чем-то вроде халата,
в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его,
в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
Обстоятельство нечаянного убийства Лизаветы даже послужило примером, подкрепляющим последнее предположение:
человек совершает два убийства и
в то же время забывает, что
дверь стоит отпертая!
Скорее
в обморок, теперь оно
в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как
в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За
двери прячется, боится быть
в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
— Да, надо почиститься, — отвечал Аркадий и направился было к
дверям, но
в это мгновение вошел
в гостиную
человек среднего роста, одетый
в темный английский сьют, [Костюм английского покроя (англ.).] модный низенький галстух и лаковые полусапожки, Павел Петрович Кирсанов.
Вошел
человек лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый,
в коричневом фраке с медными пуговицами и
в розовом платочке на шее. Он осклабился, подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к
двери и положил руки за спину.
Налево, за открытыми
дверями, солидные
люди играли
в карты на трех столах. Может быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук были так однообразны, как будто все двенадцать фигур были автоматами.
Лектор взмахнул головой, многие из публики тоже подняли головы вверх,
в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то,
человек пять встали и пошли к
двери.
Кутузов махнул рукой и пошел к
дверям под аркой
в толстой стене, за ним двинулось еще несколько
человек, а крики возрастали, становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
Он встал и начал быстро пожимать руки сотрапезников, однообразно кивая каждому гладкой головкой, затем, высоко вскинув ее, заложив одну руку за спину, держа
в другой часы и глядя на циферблат, широкими шагами длинных ног пошел к
двери, как
человек, совершенно уверенный, что
люди поймут, куда он идет, и позаботятся уступить ему дорогу.
За церковью,
в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел
в маленькую, теплую комнату, сел у
двери,
в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых
людей, — они сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали
люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из
дверей домов и становились
в полукруг; несколько
человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его
в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел
в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит
в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх.
В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у
дверей сидели и стояли очень демократические
люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Дверь в квартиру патрона обычно открывала горничная, слащавая старая дева, а на этот раз открыл камердинер Зотов, бывший матрос,
человек лет пятидесяти, досиня бритый, с пухлым лицом разъевшегося монаха и недоверчивым взглядом исподлобья.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал
человек в сером пальто,
в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, —
в одной его руке блестело что-то металлическое,
в другой болтался небольшой ковровый саквояж;
человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели
в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
Против
двери стоял кондуктор со стеариновой свечою
в руке, высокий и толстый
человек с белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько
человек, невидимых
в темноте.
Да, поезд шел почти с обычной скоростью, а
в коридоре топали шаги многих
людей. Самгин поднял занавеску, а Крэйтон, спрятав руку с револьвером за спину, быстро открыл
дверь купе, спрашивая...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны
двери — столики, за одним играли
в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый
человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы
в руках и серебряные волосы на голове.
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов
в манеж, мужики и бабы срывают замок с
двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его
в Нижнем Новгороде, тысяча
людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл
дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула
в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил
в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не
в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя
в окно, он сказал...
Клим Иванович Самгин поставил себя
в непрерывный поток
людей, втекавший
в двери, и быстро поплыл вместе с ним внутрь дворца,
в гулкий шум сотен голосов, двигался и ловил глазами наиболее приметные фигуры, лица, наиболее интересные слова.
Вбежали два лакея, буфетчик,
в двери встал толстый
человек с салфеткой на груди, дама колотила кулаком по столу и кричала...
Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что
в доме становится все беспокойнее, все
люди стали иначе ходить и даже
двери хлопают сильнее.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с
людьми в шубах, а окна и
двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать
в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные
люди.
Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами
в кармане.
За спиной его щелкнула ручка
двери. Вздрогнув, он взглянул через плечо назад, —
в дверь втиснулся толстый
человек, отдуваясь, сунул на стол шляпу, расстегнул верхнюю пуговицу сюртука и, выпятив живот величиной с большой бочонок, легко пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно собираясь ударить.
После Ходынки и случая у манежа Самгин особенно избегал скопления
людей, даже публика
в фойе театров была неприятна ему; он инстинктивно держался ближе к
дверям, а на улицах, видя толпу зрителей вокруг какого-то несчастия или скандала, брезгливо обходил
людей стороной.
Кутузов встал, сунув руки
в карманы, прошел к
двери. Клим отметил, что
человек этот стал как будто стройнее, легче.
Но сквозь дождь и гром ко крыльцу станции подкатил кто-то, молния осветила
в окне мокрую голову черной лошади;
дверь распахнулась, и, отряхиваясь, точно петух, на пороге встал
человек в клеенчатом плаще, сдувая с густых, светлых усов капли дождя.
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из
двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый
человек с угрюмым лицом,
в синей грязноватой рубахе,
в переднике; правую руку он держал
в кармане, левой плотно притворил
дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
Бесконечную речь его пресек Диомидов, внезапно и бесшумно появившийся
в дверях, он мял
в руках шапку, оглядываясь так, точно попал
в незнакомое место и не узнает
людей. Маракуев очень, но явно фальшиво обрадовался, зашумел, а Дьякон, посмотрев на Диомидова через плечо, произнес, как бы ставя точку...
Пошли не
в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали
в окнах домов, точно
в ложах театра, смотрели из
дверей, из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал
в хвосте демонстрации, потому что она направлялась
в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых
людей была
в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез за углом улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Теперь, взглянув
в коридор сквозь щель неплотно прикрытой
двери, Клим увидал, что черный
человек затискивает
в комнату свою, как подушку
в чемодан, пышную, маленькую сестру квартирохозяйки, — затискивает и воркует
в нос...
Самгин подошел к
двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама
в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и
в тоне обиженного
человека начала петь...
— Не знаю, — ответил Самгин, следя, как мимо
двери стремительно мелькают цветисто одетые
люди, а двойники их, скользнув по зеркалу, поглощаются серебряной пустотой. Подскакивая на коротеньких ножках, пронеслась Любаша
в паре с Гансом Саксом, за нею китаец промчал Татьяну.
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали
двери. Сотрясая рамы окон, по улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик,
в котором стояло десятка два
людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя
в зеркало,
в полосу света, свет падал на стекло, проходя
в щель неприкрытой
двери, и показывал половину
человека в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?