Неточные совпадения
Впрочем, ради дочери прощалось многое
отцу, и мир у них держался до тех пор, покуда не приехали
гостить к генералу родственницы, графиня Болдырева и княжна Юзякина: одна — вдова, другая — старая девка, обе фрейлины прежних времен, обе болтуньи, обе сплетницы, не весьма обворожительные любезностью своей, но, однако же, имевшие значительные связи
в Петербурге, и перед которыми генерал немножко даже подличал.
— Так по-людски не живут, — говорил старик
отец, — она еще ребенок, образования не получила, никакого разговора, кроме самого обыкновенного, не понимает, а ты
к ней с высокими мыслями пристаешь, молишься на нее. Оттого и глядите вы
в разные стороны. Только уж что-то рано у вас нелады начались; не надо было ей позволять
гостей принимать.
Всякое неприятное чувство
к незнакомому мальчишке
в нас мгновенно испарилось, сменившись острой жалостью. Мы рассказали об этом происшествии матери и
отцу, думая, что и на этот раз опять последует вмешательство, как и
в деле Мамерта. Но
отец объяснил нам, что мальчик — казачок принадлежит незнакомым людям, приехавшим
погостить к нашим соседям, и что тут ничего сделать невозможно…
— Нет, зачем же! Для чего тащить его из-под чистого неба
в это гадкое болото! Лучше я
к нему поеду; мне самой хочется отдохнуть
в своем старом домике. Поживу с
отцом,
погощу у матери Агнии, поставлю памятник на материной могиле…
Лиза снова расцеловала
отца, и семья с
гостями разошлась по своим комнатам. Бахарев пошел с Гловацким
в его кабинет, а Лиза пошла
к Женни.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой,
погостил у
отца и с его рекомендательными письмами поехал
в Лондон.
Отец рекомендовал сына Марису, Фрейлиграту и своему русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться
к хорошему торговому дому и войти
в общество.
В гостиной и диванной появились
гости, и Прасковья Ивановна вышла
к ним вместе с
отцом моим и матерью.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими
гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Прасковья Ивановна взяла за руки моего
отца и мать и повела их
в залу, где ожидало нас множество
гостей, съехавшихся
к празднику.
Отец вообще мало был с нами; он проводил время или с Прасковьей Ивановной и ее
гостями, всегда играя с ней
в карты, или призывал
к себе Михайлушку, который был одним из лучших учеников нашего Пантелея Григорьича, и читал с ним какие-то бумаги.
Хотя я, живя
в городе, мало проводил времени с
отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал
к должности, а вечером —
в гости или сам принимал
гостей, но мне было скучно и грустно без него.
Ему дали выпить стакан холодной воды, и Кальпинский увел его
к себе
в кабинет, где
отец мой плакал навзрыд более часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: «Бог судья тетушке! на ее душе этот грех!» Между тем вокруг него шли уже горячие рассказы и даже споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая на этот раз
гостила у своей сестрицы.
Наконец
гости уехали, взяв обещание с
отца и матери, что мы через несколько дней приедем
к Ивану Николаичу Булгакову
в его деревню Алмантаево, верстах
в двадцати от Сергеевки, где
гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали
гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать
в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Доводы Термосесова слишком соблазнительно действовали на любопытство девиц, из них то одна, то другая начали порываться сбегать
к отцу в контору и принесть интересное письмо заезжего
гостя.
Не успел он оглянуться, как увидел, что
отец протопоп пристально смотрел на него
в оба глаза и чуть только заметил, что дьякон уже достаточно сконфузился, как обратился
к гостям и самым спокойным голосом начал...
Второе посещение не поправило невыгодного впечатления, произведенного первым; но при третьем свидании присутствовала Софья Николавна, которая, как будто не зная, что жених сидит у
отца, вошла
к нему
в кабинет, неожиданно воротясь из
гостей ранее обыкновенного.
После смерти
отца она сначала жила у бабушки Бактеевой, потом приезжала и
гостила подолгу
в Троицком и, наконец, Степан Михайлович перевез ее на житье
к себе.
Все видели, решительно все: и как
отец Архипа ругал, и как
к ней подступал, и как
гости на тройках подъехали, и как они
в пошевнях головами мотали, точно чумные телята.
Прекрасный человек Иван Иванович! Его знает и комиссар полтавский! Дорош Тарасович Пухивочка, когда едет из Хорола, то всегда заезжает
к нему. А протопоп
отец Петр, что живет
в Колиберде, когда соберется у него человек пяток
гостей, всегда говорит, что он никого не знает, кто бы так исполнял долг христианский и умел жить, как Иван Иванович.
На другой или третий день
отец повез нас на Миллионную
в дом министра Новосильцова, где кроме его жены мы были представлены и старухе матери с весьма серьезным лицом, украшенным огромною на щеке бородавкою.
В глаза бросалось уважение, с которым высокопоставленные
гости относились
к этой старухе, говорившей всем генералам! «Ты, батюшка»…
У старогородского городничего Порохонцева был именинный пирог, и по этому случаю были
гости: два купца из богатых, чиновники и из духовенства: среброкудрый протоиерей Савелий Туберозов, маленький, кроткий, паче всех человек,
отец Бенефисов и непомерный дьякон Ахилла. Все, и хозяева и
гости, сидели, ели, пили и потом, отпав от стола, зажужжали.
В зале стоял шумный говор и ходили густые облака табачного дыма.
В это время хозяин случайно глянул
в окно и, оборотясь
к жене, воскликнул...
Хотя тайная хроника говорит мне на ухо, что сей дружеский союз наших дворян заключен был
в день Леонова рождения, которое
отец всегда праздновал с великим усердием и с отменною роскошью (так, что посылал
в город даже за свежими лимонами); хотя читатель догадается, что
в такой веселый день, особливо
к вечеру, хозяин и
гости не могли быть
в обыкновенном расположении ума и сердца; хотя
3
Гость. Как же, от любви
к Загорскиной! Мне рассказывали про жалкое состояние Арбенина. Ему всё кажется, что его куда-то тащат. Он прицепляется ко всему, как будто противится неизвестной силе; плачет и смеется
в одно время; зарыдает — и вдруг захохочет. Иногда он узнает окружающих, всех кроме
отца; и всё его ищет. Иногда начинает укорять его
в каком<то> убийстве.
— А он, — говорит, — когда
в прошлом году
к отцу в гости прииезжал, то для маленькой племянницы, которая ходить не умела, такие ходульные креслица сделал, что она не падала.
Стречай-ка ты, родимый батюшка, своих дорогих
гостей, моих разлучников; сажай-ка за стол под окошечко свата-сватьюшку, дружку-засыльничка ко светцу, ко присветничку; не сдавайся, родимый батюшка, на слова их на ласковые, на поклоны низкие, на стакан пива пьяного, на чару зелена вина; не отдавай меня, родимый батюшка, из теплых рук
в холодные, ко чужому
к отцу,
к матери» — да!
Окончилось вечернее моление. Феодор пошел
к игумну, не обратив на нее ни малейшего внимания, сказал ему о причине приезда и просил дозволения переночевать. Игумен был рад и повел Феодора
к себе… Первое лицо, встретившее их, была женщина, стоявшая близ Феодора, дочь игумна, который удалился от света, лишившись жены, и с которым был еще связан своею дочерью; она приехала
гостить к отцу и собиралась вскоре возвратиться
в небольшой городок близ Александрии, где жила у сестры своей матери.
Отец Спиридоний, слетай-ка, родименький,
к отцу Михею, молви ему тихонько —
гости, мол, утрудились, они же, дескать, люди
в пути сущие, а
отцы святые таковым пост разрешают, прислал бы сюда икорки, да балычка, да селедочек копченых, да провесной белорыбицы.
— Покушай ушицы-то, любезненькой ты мой, — угощал
отец Михаил Патапа Максимыча, — стерлядки, кажись, ничего себе, подходящие, — говорил он, кладя
в тарелку дорогому
гостю два огромных звена янтарной стерляди и налимьи печенки. — За ночь нарочно гонял на Ветлугу
к ловцам. От нас ведь рукой подать, верст двадцать. Заходят и
в нашу Усту стерлядки, да не часто… Расстегайчиков
к ушице-то!.. Кушайте,
гости дорогие.
— Как
отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол,
в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у
отца на лето
к нам
в обитель
гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
Проводив
гостя,
отец Михаил пошел
в гостиницу
к разболевшемуся паломнику.
— Ахти, закалякался я с тобой, разлюбезный ты мой, Патап Максимыч, — сказал он. — Слышь, вторы кочета поют, а мне
к утрени надо вставать… Простите,
гости дорогие, усните, успокойтесь…
Отец Спиридоний все изготовил про вас: тебе, любезненькой мой, Патап Максимыч, вот
в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра,
в баньку пожалуй… А что, на сон-от грядущий, мадеры рюмочку не искушаешь ли?
— О брате вздумала… Патап на ум пришел… Знался он с отцом-то Михаилом, с тем красноярским игумном… Постом
к нему
в гости ездил… с тем… Ну, с тем самым человеком…
Наезжие
отцы, матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На другой день Петрова дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на дорожку пообедали и потом каждый
к своим местам отправились. Остались
в Комарове Юдифа улангерская да мать Маргарита оленевская со своими девицами. Хотели до третьего дня
погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала
в горницах заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем вместе с
отцом, матерью и почетными
гостями вышла она на улицу. На десяти больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела
к людям «причет...
Макар Тихоныч непомерно был рад дорогим
гостям.
К свадьбе все уже было готово, и по приезде
в Москву
отцы решили повенчать Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко не миллионер был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона все-таки было у него
в домах,
в фабриках и капиталах — человек, значит,
в Москве не из последних, а сын один… Стало быть, надо такую свадьбу справить, чтобы долго о ней потом толковали.
— Садитесь,
гости дорогие, садитесь
к столику-то, любезненькие мои, — хлопотал
отец Михаил, усаживая Патапа Максимыча
в широкое мягкое кресло, обитое черной юфтью, изукрашенное гвоздиками с круглыми медными шляпками.
— Повечерие на отходе, — чуть не до земли кланяясь Патапу Максимычу, сказал
отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками. — Как угодно вам будет,
гости дорогие, —
в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль
к батюшке
отцу Михаилу
в келью? Получаса не пройдет, как он со службой управится.
Восторженную лесть своих
гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя
в сущности он нимало не был повинен
в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив, заслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупой индифферентизм по отношению
к добру, собранному его
отцом и дедами, собранному не днями, а десятками лет!
Новый
гость мог беседовать только с моими родителями, да и то
отец, по-видимому, не рад был ни его визиту, ни говорливости, но мама
в этот раз была
к нему внимательна…
Подобно белой птице с черными крыльями, я лечу, почти не касаясь пола, по кругу и не узнаю наших
гостей, кажется, зачарованных моей пляской… Легкий одобрительный шепот, как шелест ветра
в чинаровой роще, перелетает из конца
в конец зала… Старики отошли от карточных столов и присоединились
к зрителям.
Отец пробрался вперед, любуясь мною, он восхищен, горд, я слышу его ободряющий голос...
— Нет, друг, нет… Уж извини… Этого я сделать никак не могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба без соли из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за трапезу. Утешай
гостя,
отец Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным нашим брашном. Да мне ж надо
к господам письмецо написать… Да вели,
отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы дали ему чистую, подрясник, рясу, чоботы какие-нибудь. Не годится
в господском доме
в таком развращении быть.
Два либо три раза
в году Луповицкие, ради отклонения подозрений
в принадлежности
к секте, за что дорого поплатился
отец их, созывали
к себе посторонних
гостей на обед.
А между тем уже из дому неслись звуки чиунгури и зурны, призывающие
гостей к лезгинке, начинающей каждый бал
в домах Грузии. Им вторил потихоньку военный оркестр, приехавший из Гори
к своему командиру. Изредка раздавались выстрелы винтовок: это Михако салютовал
отцу.
Отец, куря папиросу, сидел на террасе
в ожидании
гостей. Вдруг он неожиданно вздрогнул. Послышался шум колес, и
к нашему дому подъехал небольшой шарабанчик,
в котором сидели две дамы: одна пожилая, другая молоденькая
в белом платье — нежное белокурое создание с мечтательными глазами и тоненькой, как стебель, талией. Она легко выпрыгнула из шарабана и, ловко подобрав шлейф своего нарядного шелкового платья, пошла навстречу
отцу. Он подал ей руку и поманил меня.
Из полка ожидались товарищи
отца с их женами и другие
гости. Мне было как-то неловко: по свойственной мне дикости, я не любила общества, и вот почему Бэлле много надо было труда, чтобы уговорить меня выйти
к столу, приготовленному на вольном воздухе
в тени вековых лип и густолиственных чинар.
—
Отец, — крикнула Като (так звали девушку), вводя меня
в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, — я веду
к тебе
гостя.
И вспомнилось ему, как он еще мальчуганом
гостил с
отцом в промысловом селе «Заводное», вверх по Волге
в соседней губернии, на луговом берегу, и как он забирался на колокольню одной из двух церквей и по целым часам глядел на барскую усадьбу с парком, который спускался вниз
к самой реке.
Гаврила Иванович безумно любил Зиночку, и она так же любила его. Мать же жила как-то
в стороне. Кабинет Зиночки (у нее был свой кабинет) примыкал
к кабинету Гаврилы Ивановича, Зиночка постоянно сидела у
отца, спорила с ним, обменивалась впечатлениями, они вместе читали. А Анна Тимофеевна неизменно сидела
в гостиной, болтала с великосветскими
гостями и раскладывала пасьянс.
Гость отец Анастасий, священник одного из подгородних сел, часа три тому назад пришел
к нему по своему делу, очень неприятному и скучному, засиделся и теперь, положив локоть на толстую счетную книгу, сидел
в углу за круглым столиком и, по-видимому, не думал уходить, хотя уже был девятый час вечера.
—
К отцу-сатане
в гости! — отвечала она. — Теперь помогите мне похоронить старушку. Пускай же дом,
в котором она жила, будет и по смерти ее домом. Не доставайся ж он никому
в наследство.