Неточные совпадения
Вгляделся барин
в пахаря:
Грудь впалая; как вдавленный
Живот; у
глаз, у рта
Излучины, как трещины
На высохшей земле;
И сам на землю-матушку
Похож он: шея бурая,
Как пласт, сохой отрезанный,
Кирпичное лицо,
Рука — кора древесная,
А волосы —
песок.
В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже решились участвовать, — и на головы запорожцам полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки
песку, слепившего им очи.
— Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей. Держишь — как
песок в кармане — умишко второго сорта и швыряешь
в глаза людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда тебя позовут
в министры…
Стоит вкопанно
в песок по щиколотку, жует соломину, перекусывает ее, выплевывая кусочки, или курит и, задумчиво прищурив
глаза, смотрит на муравьиную работу людей.
Он молчал и все сидел с закрытыми
глазами. А она продолжала говорить обо всем, что приходило
в голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по
песку.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на
глазах играют, роются
в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Для северного
глаза все было поразительно: обожженные утесы и безмолвие пустыни, грозная безжизненность от избытка солнца и недостатка влаги и эти пальмы, вросшие
в песок и безнаказанно подставляющие вечную зелень под 40° жара.
Я натаскал мешком чистого сухого
песку, сложил его кучей на припеке под окном и зарывал брата по шею, как было указано дедушкой. Мальчику нравилось сидеть
в песке, он сладко жмурился и светил мне необыкновенными
глазами — без белков, только одни голубые зрачки, окруженные светлым колечком.
Дети провожают равнодушными
глазами партию арестантов, закованных
в кандалы; когда кандальные везут тачку с
песком, то дети цепляются сзади и хохочут.
А Петр все молчал, приподняв кверху слепые
глаза, и все будто прислушивался к чему-то.
В его душе подымались, как расколыхавшиеся волны, самые разнообразные ощущения. Прилив неведомой жизни подхватывал его, как подхватывает волна на морском берегу долго и мирно стоявшую на
песке лодку… На лице виднелось удивление, вопрос, и еще какое-то особенное возбуждение проходило по нем быстрыми тенями. Слепые
глаза казались глубокими и темными.
Затем из нагретой перекиси марганца, смешанного с
песком, был добыт при помощи аптекарского пузырька, гуттаперчивого конца от эсмарховой кружки, таза, наполненного водой, и банки из-под варенья — кислород. Разожженная пробка, уголь и проволока горели
в банке так ослепительно, что
глазам становилось больно. Любка хлопала
в ладоши и визжала
в восторге...
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни
в чем не виновного, поставили
в полку под ранцы с
песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже
в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств
в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми
глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас им стала постепенно овладевать холодная, вялая тоска, тупое равнодушие ко всякой опасности. Он сел под дерево, прижался к его стволу изнемогшим от усталости телом и зажмурил
глаза. Все ближе и ближе хрустел
песок под грузными шагами врага. Арто тихо подвизгивал, уткнув морду
в колени Сергея.
Царь все ближе к Александрову. Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на голове. Он с чудесной ясностью видит лицо государя, его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его
глаза, прямо и ласково устремленные
в него. Ему кажется, что
в течение минуты их взгляды не расходятся. Спокойная, великая радость, как густой золотой
песок, льется из его
глаз.
В песке много кусочков слюды, она тускло блестела
в лунном свете, и это напомнило мне, как однажды я, лежа на плотах на Оке, смотрел
в воду, — вдруг, почти к самому лицу моему всплыл подлещик, повернулся боком и стал похож на человечью щеку, потом взглянул на меня круглым птичьим
глазом, нырнул и пошел
в глубину, колеблясь, как падающий лист клена.
Было что-то неприятно-собачье
в этой безмолвной беседе
глазами,
в медленном, обреченном движении женщин мимо мужчины, — казалось, что любая из них, если только мужчина повелительно мигнет ей, покорно свалится на сорный
песок улицы, как убитая.
Скосив на нее черные
глаза, Кострома рассказывает про охотника Калинина, седенького старичка с хитрыми
глазами, человека дурной славы, знакомого всей слободе. Он недавно помер, но его не зарыли
в песке кладбища, а поставили гроб поверх земли,
в стороне от других могил. Гроб — черный, на высоких ножках, крышка его расписана белой краской, — изображены крест, копье, трость и две кости.
Неподалёку от Кожемякина, на
песке, прикрытый дерюгой, лежал вверх лицом Тиунов, красная впадина на месте правого
глаза смотрела прямо
в небо, левый был плотно и сердито прикрыт бровью, капли пота, как слёзы, обливали напряжённое лицо, он жевал губами, точно и во сне всё говорил.
Широко шагая, пошёл к землянке, прислонившейся под горой. Перед землянкой горел костёр, освещая чёрную дыру входа
в неё, за высокой фигурой рыбака влачились по
песку две тени, одна — сзади, чёрная и короткая, от огня, другая — сбоку, длинная и посветлее, от луны. У костра вытянулся тонкий, хрупкий подросток, с круглыми
глазами на задумчивом монашеском лице.
Он тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и
в глазах его, медленно блуждавших по стволам деревьев, по
песку дорожки, по траве, светилось тихое умиление благородных чувств, а
в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает, что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему человеком.
Каким образом, стоя спиною к Оке, мог увидеть Захар, что Глеб переехал реку и как затем исчез
в кустах — неизвестно; но только он мгновенно тряхнул головою, плюнул сажени на три и развалился на
песке.
Глаза его следили с каким-то нетерпеливым лукавством за Гришкой, который возвращался назад.
— Я шел утром по береговому
песку и услышал, как кто-то играет на рояле
в доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому назад, почти
в той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет
в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл
глаза, заставил себя перенестись
в прошлое и на шесть лет стал моложе.
Долго ждала красавица своего суженого; наконец вышла замуж за другого; на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег с новобрачными
в постель; «она моя», говорил он — и слова его были ветер, гуляющий
в пустом черепе; он прижал невесту к груди своей — где на месте сердца у него была кровавая рана; призвали попа со крестом и святой водою; и выгнали опоздавшего гостя; и выходя он заплакал, но вместо слез
песок посыпался из открытых
глаз его.
Никита сел рядом, молча глядя на его работу; она ему напоминала жуткого городского дурачка Антонушку: этот лохматый, тёмнолицый парень, с вывороченной
в колене ногою, с круглыми
глазами филина, писал палкой на
песке круги, возводил
в центре их какие-то клетки из щепочек и прутьев, а выстроив что-то, тотчас же давил свою постройку ногою, затирал
песком, пылью и при этом пел гнусаво...
Молодайка, жена Никиты, не принимала участия
в общем разговоре, шутках и смехе; как только последние лопатки
песку были промыты, она сейчас же бегом убежала
в сторону леса, где стоял балаган Зайца. Бледное лицо молодайки с большими голубыми
глазами мне показалось очень печальным; губы были сложены сосредоточенно и задумчиво. Видно, не весело доставалась этой женщине приисковая жизнь.
— Про… уйди ты!.. уйди к дьяволу! — вдруг крикнул Челкаш и сел на
песке. Лицо у него было бледное, злое,
глаза мутны и закрывались, точно он сильно хотел спать. — Чего тебе еще? Сделал свое дело… иди! Пошел! — и он хотел толкнуть убитого горем Гаврилу ногой, но не смог и снова свалился бы, если бы Гаврила не удержал его, обняв за плечи. Лицо Челкаша было теперь
в уровень с лицом Гаврилы. Оба были бледны и страшны.
Челкаш, испуганный, изумленный и озлобленный, сидел на
песке, откинувшись назад и упираясь
в него руками, сидел, молчал и страшно таращил
глаза на парня, уткнувшегося головой
в его колени и шептавшего, задыхаясь, свои мольбы. Он оттолкнул его наконец, вскочил на ноги и, сунув руку
в карман, бросил
в Гаврилу бумажки.
Зрители слушали его
в таком напряженном, внимательном молчании, что казалось, будто каждый из них удерживает дыхание. Вероятно, это был самый жгучий момент во всем вечере — момент нетерпеливого ожидания. Лица побледнели, рты полураскрылись, головы выдвинулись вперед,
глаза с жадным любопытством приковались к фигурам атлетов, неподвижно стоявших на брезенте, покрывавшем
песок арены.
Я думаю, что если бы смельчак
в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением, вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки,
песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству страха, поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое тело с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими
глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
Он быстро стал протирать
глаза — мокрый
песок и грязь были под его пальцами, а на его голову, плечи, щёки сыпались удары. Но удары — не боль, а что-то другое будили
в нём, и, закрывая голову руками, он делал это скорее машинально, чем сознательно. Он слышал злые рыдания… Наконец, опрокинутый сильным ударим
в грудь, он упал на спину. Его не били больше. Раздался шорох кустов и замер…
— Вот, тоже,
песок… Что такое —
песок, однако? Из сумрака появляется сутулая фигура Симы, на плечах у него удилища, и он похож на какое-то большое насекомое с длинными усами. Он подходит бесшумно и, встав на колени, смотрит
в лицо Бурмистрова, открыв немного большой рот и выкатывая бездонные
глаза. Сочный голос Вавилы тяжело вздыхает...
Другой берег, плоский и песчаный, густо и нестройно покрыт тесною кучей хижин Заречья; черные от старости, с клочьями зеленого мха на прогнивших крышах, они стоят на
песке косо, криво, безнадежно глядя на реку маленькими больными
глазами: кусочки стекол
в окнах, отливая опалом, напоминают бельма.
И предадут ее сырой земле;
Глаза, волшебные уста, к которым
Мой дерзкий взор прикован был так часто,
И грудь, и эти длинные ресницы
Песок засыплет, червь переползет без страха
Недвижное, бесцветное, сырое,
Холодное чело… никто и не помыслит
Об том… и может быть над той
Могилой проклянут мое названье,
Где будет гнить всё, что любил я
в жизни!
— Да и тут только и говорила, что гонялись все за ней, а она все молитву творила да
песком им
в глаза бросала.
Я промолчал. Он побродил прищуренными
глазами по яркому солнечному
песку дорожки и сказал
в раздумье...
Мальва и Василий несколько времени шли молча. Она заглядывала сбоку
в лицо ему, а
глаза ее странно блестели. А Василий угрюмо нахмурился и молчал. Ноги их вязли
в песке, и шли они медленно.
Василию показалось, что
в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на
песке, сел и, прикрыв
глаза ладонью, с тревогой
в сердце стал рассматривать, кто еще там едет. Мальва сидит на корме и правит. Гребец — не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не стала бы править.
Но он ошибся, говоря, что она не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное чувство родилось
в нем после разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого не было, не было и сегодня до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко
в море, на этой, чуть заметной
глазу, полоске
песку… Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она не боялась — совсем бы другое вышло у него с ней.
Она промолчала. Голубые
глаза Якова улыбались, блуждая
в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый
песок темнел, чайки исчезли, — всё вокруг становилось тихим, мечтательно-ласковым… И даже неугомонные волны, взбегая на
песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
Скрипел
песок под ногами Якова, и они оборвали свой разговор. Яков принес легонькую котомку, бросил ее
в угол и искоса, недобрыми
глазами, взглянул на женщину.
Тупыми, безумными
глазами отец смотрел, как он идет. Вот он стал короче, ноги его как бы утонули
в песке… он ушел
в него по пояс… по плечи… с головой. Нет его… Но через минуту, немного дальше того места, где он исчез, опять сначала появилась его голова, плечи, потом весь он… Он стал меньше теперь… Обернулся и смотрит сюда и что-то кричит.
Роет ногой яму
в песке. Лицо у него тупое, мёртвое, и тёмные
глаза стоят неподвижно, как у рыбы. Нехотя и задумчиво говорит...
В мягком
песке своем хоронила его пустыня и свистом ветра своего плакала и смеялась над ним; тяжкие громады гор ложились на его грудь и
в вековом молчании хранили тайну великого возмездия — и само солнце, дающее жизнь всему, с беспечным смехом выжигало его мозг и ласково согревало мух
в провалах несчастных
глаз его.
Так, вероятно,
в далекие, глухие времена, когда были пророки, когда меньше было мыслей и слов и молод был сам грозный закон, за смерть платящий смертью, и звери дружили с человеком, и молния протягивала ему руку — так
в те далекие и странные времена становился доступен смертям преступивший: его жалила пчела, и бодал остророгий бык, и камень ждал часа падения своего, чтобы раздробить непокрытую голову; и болезнь терзала его на виду у людей, как шакал терзает падаль; и все стрелы, ломая свой полет, искали черного сердца и опущенных
глаз; и реки меняли свое течение, подмывая
песок у ног его, и сам владыка-океан бросал на землю свои косматые валы и ревом своим гнал его
в пустыню.
Глаз не спускал с него Патап Максимыч. Вынул Колышкин из стола вески какие-то, свесил
песок, потом на тех же весах свесил его
в воде.
О, Египет, Египет, Египет! Горе, горе тебе! От одной горной цепи до другой горной цепи разносишь ты плач и стоны детей и жен твоих! Как смрадный змей, пресмыкаешься ты между двух пустынь! Горе тебе, народ грешный, народ, отягченный беззаконием, племя злодеев, дитя погибели! Вот,
пески пустыни засыпят вас! Куда вас еще бить, когда вся голова ваша
в язвах и сердце исчахло! От подошвы до темени нет
в вас здорового места! Земля ваша пуста, поля ваши на
глазах ваших поедают чужие!
Глазам не верил Алексей, проходя через комнаты Колышкина… Во сне никогда не видывал он такого убранства. Беломраморные стены ровно зеркала стоят, — глядись
в них и охорашивайся… Пол — тоже зеркало, ступить страшно, как на льду поскользнешься, того гляди… Цветы цветут, каких вздумать нельзя…
В коврах ноги, ровно
в сыпучем
песке, грузнут… Так прекрасно, так хорошо, что хоть
в Царстве Небесном так
в ту же бы пору.
И я лежу, от бега задыхаясь,
Один,
в песке.
В пылающих
глазахЕще бежит она — и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» — И пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя...
Так думал я. И вот она пришла
И встала на откосе. Были рыжи
Ее
глаза от солнца и
песка.
И волосы, смолистые как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила
в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом — вскочила
И, прыгая, помчалась под откос…
В столовой
глаза Дуни слипались, точно
в них
песком насыпало. Сквозь непреодолимую дремоту слышала девочка, как пропели хором вечерние молитвы, видела, как
в тумане, беспокойно снующую фигуру эконома, перелетавшего как на крыльях с одного конца столовой на другой.