Неточные совпадения
По делу всяк
по своему
До полдня
вышел из дому...
— Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое
дело вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и
по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.
—
По делом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от сердца. Какое мне
дело было до чужого человека? И вот
вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем
дел Алексея Александровича. Они были товарищами
по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Латынь из моды
вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но
дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших
дней,
Хранил он в памяти своей.
Лонгрен
выходил на мостик, настланный
по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов
дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно
вышла замуж, хотя,
по мнению моему,
выйти за богатого старика —
дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
— Нет! — говорил он на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас,
по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а
выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Николай Петрович то и
дело входил на цыпочках к брату и на цыпочках
выходил от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Couchez-vous», [Ложитесь (фр.).] — и просил пить.
— То есть не
по поручению, а
по случаю пришлось мне поймать на
деле одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, — кольца, серьги, броши и вообще. И вот, знаете, наблюдаю за ним. Натирает он в богатом доме паркет. В будуаре-с. Мальчишку-помощника
выслал, живенько открыл отмычкой ящик в трюмо, взял что следовало и погрузил в мастику. Прелестно. А затем-с…
Он
вышел в большую комнату, место детских игр в зимние
дни, и долго ходил
по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Ярким зимним
днем Самгин медленно шагал
по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка
вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Утром, когда Самгин оделся и
вышел в столовую, жена и Кутузов уже ушли из дома, а вечером Варвара уехала в Петербург — хлопотать
по своим издательским
делам.
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже
выходил на улицу и все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено содержания, и текло бы тихо,
день за
днем, капля
по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной мирно-хлопотливой жизни. Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц.
«Увяз, любезный друг,
по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А
выйдет в люди, будет со временем ворочать
делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок,
выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх
дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти
по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается еще
выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько
дней видеть ненаглядную Ольгу».
«Ишь ведь! снести его к матери; чего он тут на фабрике шлялся?» Два
дня потом молчал и опять спросил: «А что мальчик?» А с мальчиком
вышло худо: заболел, у матери в угле лежит, та и место
по тому случаю у чиновников бросила, и
вышло у него воспаление в легких.
Потом он поверил мне, что он,
по распоряжению начальства, переведен на дальнюю станцию вместо другого смотрителя, Татаринова, который поступил на его место; что это не согласно с его семейными обстоятельствами, и потому он просил убедительно Татаринова
выйти в отставку, чтоб перепроситься на прежнюю станцию, но тот не согласился, и что, наконец, вот он просит меня ходатайствовать
по этому
делу у начальства.
Вспомните наши ясно-прохладные осенние
дни, когда, где-нибудь в роще или длинной аллее сада, гуляешь
по устланным увядшими листьями дорожкам; когда в тени так свежо, а чуть
выйдешь на солнышко, вдруг осветит и огреет оно, как летом, даже станет жарко; но лишь распахнешься, от севера понесется такой пронзительный и приятный ветерок, что надо закрыться.
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая сказать
день, когда
выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили сказать об этом
по крайней мере за
день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.
Вина в самом
деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино
вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно
по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы, пьют себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы
вышли в залу заседаний, объявили решение
по предшествующему
делу и приступили к
делу Масловой.
Сенаторы действительно намеревались, объявив решение
по делу о клевете, окончить остальные
дела, в том числе Масловское, за чаем и папиросами, не
выходя из совещательной комнаты.
С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и готовности на жертву для крестьян Нехлюдов
вышел из конторы, и, обдумывая предстоящее
дело, прошелся вокруг дома,
по цветникам, запущенным в нынешнем году (цветник был разбит против дома управляющего),
по зарастающему цикорием lawn-tennis’y и
по липовой алее, где он обыкновенно ходил курить свою сигару, и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери хорошенькая Киримова.
Все поднялись за ним и с облегченным и приятным чувством совершенного хорошего
дела стали
выходить или передвигаться
по зале.
Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с бумажкой в руке подошел к Фанарину с вопросом,
по какому он
делу, и, узнав, что
по делу Масловой, записал что-то и отошел. В это время дверь шкапа отворилась, и оттуда
вышел патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами с блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы,
по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут
вышла вон какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все
дело испортил.
—
Выходит, да не больно… В наше время жених-то приехал в дом, поглядел невесту издальки, а потом тебе и свадьба. А нынче: тянут-тянут, ходят-ходят, говорят-говорят по-умному-то, а глядишь —
дело и рассохлось, да и время напрасно пропало.
Отыскали покладистых старичков, те под пьяную руку подмахнули за все общество уставную грамоту, и
дело пошло гулять
по всем мытарствам. Мастеровые и крестьяне всеми способами старались доказать неправильность составленной уставной грамоты и то, что общество совсем не уполномачивало подписывать ее каких-то сомнительных старичков. Так
дело и тянулось из года в год. Мужики нанимали адвокатов, посылали ходоков, спорили и шумели с мировым посредником, но из этого решительно ничего не
выходило.
— Как хотите, Сергей Александрыч. Впрочем, мы успеем вдоволь натолковаться об опеке у Ляховского. Ну-с, как вы нашли Василья Назарыча? Очень умный старик. Я его глубоко уважаю, хотя тогда
по этой опеке у нас
вышло маленькое недоразумение, и он, кажется, считает меня причиной своего удаления из числа опекунов. Надеюсь, что, когда вы хорошенько познакомитесь с ходом
дела, вы разубедите упрямого старика. Мне самому это сделать было неловко… Знаете, как-то неудобно навязываться с своими объяснениями.
Привалов переживал медовый месяц своего незаконного счастья. Собственно говоря, он плыл
по течению, которое с первого момента закружило его и понесло вперед властной пенившейся волной. Когда он ночью
вышел из половодовского дома в достопамятный
день бала, унося на лице следы безумных поцелуев Антониды Ивановны, совесть проснулась в нем и внутренний голос сказал: «Ведь ты не любишь эту женщину, которая сейчас осыпала тебя своими ласками…»
— Вам ближе знать эти обстоятельства;
дела Игнатия Львовича расстроены, а тут еще этот процесс
по опеке… Понятно, что Софье Игнатьевне ничего не оставалось, как только
выйти за Привалова и этим спасти отца.
— А так, как обнаковенно
по семейному
делу случается: он в одну сторону тянет, а она в другую… Ну, вздорят промежду себя, а потом Сереженька же у нее и прощения просят… Да-с. Уж такой грех, сударь,
вышел, такой грех!..
— Девичье
дело, Марья Степановна… Нынче образованные да бойкие девицы пошли, не как в наше время. Ну, у них уж все по-своему и
выходит.
В последнее время от припадков болезни он становился иногда так слаб, что едва бывал в силах
выйти из кельи, и богомольцы ждали иногда в монастыре его выхода
по нескольку
дней.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого
дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть,
выходил уже от Катерины Ивановны.
Все это время доктор Герценштубе,
по приглашению Катерины Ивановны, ездил постоянно и аккуратно через
день к больному, но толку от его посещений
выходило мало, а пичкал он его лекарствами ужасно.
Весь
день она пребывает в движении и даже в ненастную погоду
выходит из своего гнезда пробежаться
по дереву.
На другой
день, 7 сентября, мы продолжали наше путешествие. От китайского охотничьего балагана шли 2 тропы: одна — вниз,
по реке Синанце, а другая — вправо,
по реке Аохобе (по-удэгейски — Эhе, что значит — черт). Если бы я пошел
по Синанце, то
вышел бы прямо к заливу Джигит. Тогда побережье моря между реками Тютихе и Иодзыхе осталось бы неосмотренным.
По этой последней в 3
дня китайцы
выходят к истокам реки Санхобе.
Первым большим притоком Динзахе с правой стороны будет Канхеза.
По ней можно
выйти на реку Вангоу. В этот
день мы прошли сравнительно немного и на ночь остановились в густом лесу около брошенной зверовой фанзы.
Целый
день я бродил
по горам и к вечеру
вышел к этой фанзе. В сумерки один из казаков убил кабана. Мяса у нас было много, и потому мы поделились с китайцами. В ответ на это хозяин фанзы принес нам овощей и свежего картофеля. Он предлагал мне свою постель, но, опасаясь блох, которых всегда очень много в китайских жилищах, я предпочел остаться на открытом воздухе.
Река Сыдагоу длиною 60 км. В верхней половине она течет параллельно Вай-Фудзину, затем поворачивает к востоку и впадает в него против села Пермского. Мы
вышли как раз к тому месту, где Сыдагоу делает поворот. Река эта очень каменистая и порожистая. Пермцы пробовали было
по ней сплавлять лес, но он так сильно обивался о камни, что пришлось бросить это
дело. Нижняя часть долины, где проходит почтовый тракт, открытая и удобная для земледелия, средняя — лесистая, а верхняя — голая и каменистая.
От места нашей стоянки до Арму,
по словам проводников, было 3
дня хода. Но можно сократить расстояние, если пересечь иманскую петлю напрямик горами. Тогда можно
выйти прямо к местности Сянь-ши-хеза, находящейся ниже Арму
по течению на 50 км. Ввиду недостатка продовольствия сокращение пути теперь было особенно важно. Удэгейцы обещали проводить нас до того места, где нужно было свернуть с Имана.
На другой
день было еще темно, когда я вместе с казаком Белоножкиным
вышел с бивака. Скоро начало светать; лунный свет поблек; ночные тени исчезли; появились более мягкие тона.
По вершинам деревьев пробежал утренний ветерок и разбудил пернатых обитателей леса. Солнышко медленно взбиралось
по небу все выше и выше, и вдруг живительные лучи его брызнули из-за гор и разом осветили весь лес, кусты и траву, обильно смоченные росой.
Днем четвероногие обитатели тайги забиваются в чащу, но перед сумерками начинают подыматься со своих лежек. Сначала они бродят
по опушкам леса, а когда ночная мгла окутает землю,
выходят пастись на поляны. Казаки не стали дожидаться сумерек и пошли тотчас, как только развьючили лошадей и убрали седла. На биваке остались мы вдвоем с Дерсу.
Надо было выяснить, каковы наши продовольственные запасы. Уходя из Загорной, мы взяли с собой хлеба
по расчету на 3
дня. Значит, на завтра продовольствия еще хватит, но что будет, если завтра мы не
выйдем к Кокшаровке? На вечернем совещании решено было строго держаться восточного направления и не слушать более Паначева.
Если идти вверх
по правой речке, то можно в 2
дня выйти на реку Бейцухе [Бэй-чу-хэ — река, текущая с севера.],
по второй — в 4
дня на Шитохе [Ши-тоу-хэ — каменистая речка.] (верхний приток Бикина).
На следующий
день мы выступили из Иолайзы довольно рано. Путеводной нитью нам служила небольшая тропка. Сначала она шла
по горам с левой стороны Фудзина, а затем, миновав небольшой болотистый лесок, снова спустилась в долину. Размытая почва, галечниковые отмели и ямы — все это указывало на то, что река часто
выходит из берегов и затопляет долину.