Неточные совпадения
Анфиса. Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать не могу. Из любви
к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба были счастливы, сегодня, когда стемнеет и ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно, не позже девятого часа,
выходите в сад. В переулке, сзади вашего сада, я буду ожидать вас с коляской.
Забор вашего сада, который
выходит в переулок, в одном месте плох…»
Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось,
выходило не
к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через
забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем, что сегодня на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез
забор в саду, или что вон
к той барыне (и имя, отчество и фамилию скажет) ездит все барин в карете и
выходит от нее часу во втором ночи.
Забор, окружавший дом,
выходил чуть не на средину переулка,
к забору была прилажена деревянная настилка для проходящих.
Он
вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под ногами с приятной упругостью. Из-за
заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось в груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами
к ее подписи.
В этот вечер, когда кончилась вечерняя молитва и смеркалось, Шамиль надел белую шубу и
вышел за
забор в ту часть двора, где помещались его жены, и направился
к комнате Аминет.
На сизой каланче мотается фигура доглядчика в розовой рубахе без пояса, слышно, как он, позёвывая, мычит, а высоко в небе над каланчой реет коршун — падает на землю голодный клёкот. Звенят стрижи, в поле играет на свирели дурашливый пастух Никодим. В монастыре благовестят
к вечерней службе — из ворот домов, согнувшись,
выходят серые старушки, крестятся и, качаясь, идут вдоль
заборов.
Юрий
вышел с своим проводником на церковный погост и, пробираясь осторожно вдоль
забора, подошел
к паперти.
После ужина Панауров не остался дома, а пошел
к себе на другую квартиру. Лаптев
вышел проводить его. Во всем городе только один Панауров носил цилиндр, и около серых
заборов, жалких трехоконных домиков и кустов крапивы его изящная, щегольская фигура, его цилиндр и оранжевые перчатки производили всякий раз и странное, и грустное впечатление.
Несомненные чему признаки из нижеследующего явствуют: во-1-х, оный злокачественный дворянин начал
выходить часто из своих покоев, чего прежде никогда, по причине своей лености и гнусной тучности тела, не предпринимал; во-2-х, в людской его, примыкающей о самый
забор, ограждающий мою собственную, полученную мною от покойного родителя моего, блаженной памяти Ивана, Онисиева сына, Перерепенка, землю, ежедневно и в необычайной продолжительности горит свет, что уже явное есть
к тому доказательство, ибо до сего, по скаредной его скупости, всегда не только сальная свеча, но даже каганец был потушаем.
Здесь была в
заборе маленькая калиточка, через которую я мог
выходить к Головану и разговаривать с ним.
Старик и молодая женщина вошли в большую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо
к заставе, и повернули из нее в узкий, длинный переулок с длинными
заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального дома, сквозными воротами которого можно было
выйти на другую, тоже большую и людную улицу.
Выйдя от Фарфоровского и опять пройдя двором и огородами и перескочив через
забор, Иосаф прямо же пошел еще
к другому человечку — сыну покойного и богатеющего купца Саввы Родионова.
Фельдшер
вышел на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону
забора, в поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись
к земле и плакали: «Боже, за какой грех ты прикрепил нас
к земле и не пускаешь на волю?»
Окна кухни
выходили на улицу. Заслушавшиеся россказней Степановны не заметили, что кто-то, подойдя
к окну, долго рассматривал каждого из сидевших и, кажется, считал их. Потом, подойдя
к воротам, перелез через
забор и отпер калитку. Собаки залаяли было на него, но он поманил их
к себе, приласкал, и псы, узнав своего человека, разбежались по конурам.
Сын так же, как и отец, махнул рукой и выбежал на двор. Дом Ширяева стоял одиночкой у балки, которая бороздой проходила по степи верст на пять. Края ее поросли молодым дубом и ольхой, а на дне бежал ручей. Дом одною стороною глядел на балку, другою
выходил в поле.
Заборов и плетней не было. Их заменяли всякого рода стройки, тесно жавшиеся друг
к другу и замыкавшие перед домом небольшое пространство, которое считалось двором и где ходили куры, утки и свиньи.
Старик засеменил
к воротам, отворил их и, подняв с земли палку, стал выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и захромала в ворота; собака за ней. Обе
вышли на улицу и, пройдя шагов двадцать, остановились у
забора.
Лыжин, сонный, недовольный, надел валенки, шубу, шапку и башлык и вместе с доктором
вышел наружу. Мороза большого не было, но дул сильный, пронзительный ветер и гнал вдоль улицы облака снега, которые, казалось, бежали в ужасе; под
заборами и у крылец уже навалило высокие сугробы. Доктор и следователь сели в сани, и белый кучер перегнулся
к ним, чтобы застегнуть полость. Обоим было жарко.
Пекторалис вручил подьячему бумажку, а тот,
выйдя за двери, хохотал, хохотал, так что насилу впотьмах в соседний двор попал и полез
к Сафронычу через
забор пьяный магарыч пить.
Прижавшись
к забору, он стоял около дома и ждал, когда
выйдут его товарищи.
Мне в
забор всё было видно: вбежал он в дом, через минуту
вышел с Кузькой на руках, и смеется и плачет, Кузьку целует, а сам на сенник смотрит — и Кузьку бросать жалко и
к голубям хочется.
Конечно, дача моя ему не понравилась, так как при ней не было даже
забора, а стояла она одиноко у опушки леса; было вообще неуютно и невесело, и
к тому же с первого же дня задул такой ветер, что не хотелось
выходить на воздух.