Станции, таким образом, часа через два как не бывало.
Въехав в селение, извозчик
на всем маху повернул к избе, которая была побольше и понарядней других. Там зашумаркали; пробежал мальчишка
на другой конец деревни. В окно выглянула баба. Стоявший у ворот мужик, ямщичий староста, снял шляпу и улыбался.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники
въехали в город и были прямо подвезены к почтовой
станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег
на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой
станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
Я убеждал себя и в то же время не переставал стегать по лошади. Приехав
на почтовую
станцию, я нарочно проболтал со смотрителем целый час, прочел две-три газеты, но беспокойство всё еще не покидало меня.
На обратном пути огонька уже не было, но зато силуэты изб, тополей и гора,
на которую пришлось
въезжать, казались мне одушевленными. А отчего был тот огонек, до сих пор я не знаю.