Неточные совпадения
У первой Матрены
Груздочки ядрены.
Матрена
втораяНесет каравая,
У третьей водицы попью
из ковша:
Вода ключевая, а мера —
душа!
Тошен
свет,
Правды нет,
Жизнь тошна,
Боль сильна.
Знаменитая певица пела
второй раз, и весь большой
свет был в театре. Увидав из своего кресла в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта, вошел к ней в ложу.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть
свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга,
вторая наука.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя, ибо, — не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении, — видеть
свет и коловращенье людей — есть уже само по себе, так сказать, живая книга и
вторая наука.
А как кончил бы, из пятой да из
второй вынул бы по кредитке, да опять на
свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как и с рук-то сбыть уж не знал бы!
Вон окно в первом этаже: грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный
свет; вот и
второй этаж.
— Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей
света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует,
вторые же, озаренные
светом внутренним, взыскуют града невидимого…
Вечером следующего дня одно окно
второго этажа мрачного дома № 52 по Ривер-стрит сияло мягким зеленым
светом. Лампа была придвинута к самой раме.
— Нет-с, позвольте. На
свете везде
второй человек. Я —
второй человек. Есть первый человек, и есть
второй человек. Первый человек сделает, а
второй человек возьмет. Значит,
второй человек выходит первый человек, а первый человек —
второй человек. Так или не так?
Но слабый
свет сознания скоро померк: к вечеру этого
второго дня я уже был в полной горячке.
Мы
вторую станцию едем от Усть-Маи, или Алданского селения. Вчера сделали тридцать одну версту, тоже по болотам, но те болота ничто в сравнении с нынешними. Станция положена, по их милости, всего семнадцать верст. Мы встали со
светом, поехали еще по утреннему морозу; лошади скользят на каждом шагу; они не подкованы. Князь Оболенский говорит, что они тверже копытами, оттого будто, что овса не едят.
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом я женился. Слушайте же. Во-первых, доложу вам, что жены моей уже более на
свете не имеется, во-вторых… а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою молодость, а то вы ничего не поймете… Ведь вам не хочется спать?
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со
второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая
свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Храм этот был освещен лампами в этрурийских высоких канделябрах, дневной
свет скудно падал в него из
второго храма, проходя сквозь прозрачный образ рождества.
Второй «знаменитый» путешественник был тоже в некотором смысле «Промифей наших дней», только что он
свет крал не у Юпитера, а у людей.
По странному капризу, она дала при рождении детям почти однозвучные имена. Первого, увидевшего
свет, назвала Михаилом,
второго — Мисаилом. А в уменьшительном кликала их: Мишанка и Мисанка. Старалась любить обоих сыновей одинаково, но, помимо ее воли, безотчетный материнский инстинкт все-таки более влек ее к Мишанке, нежели к Мисанке.
Вынули
вторые рамы, и весна ворвалась в комнату с удвоенной силой. В залитые
светом окна глядело смеющееся весеннее солнце, качались голые еще ветки буков, вдали чернели нивы, по которым местами лежали белые пятна тающих снегов, местами же пробивалась чуть заметною зеленью молодая трава. Всем дышалось вольнее и лучше, на всех весна отражалась приливом обновленной и бодрой жизненной силы.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не
света, то о том по крайней мере, как некоторые дела текут на
свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер, как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
По ее мнению, всё происшедшее было «непростительным и даже преступным вздором, фантастическая картина, глупая и нелепая!» Прежде всего уж то, что «этот князишка — больной идиот,
второе — дурак, ни
света не знает, ни места в
свете не имеет: кому его покажешь, куда приткнешь? демократ какой-то непозволительный, даже и чинишка-то нет, и… и… что скажет Белоконская?
Молодой умерла Марфа Тимофеевна и в гробу лежала такая красивая да белая, точно восковая. Вместе с ней белый
свет закрылся для Родиона Потапыча, и на всю жизнь его брови сурово сдвинулись. Взял он
вторую жену, но счастья не воротил, по пословице: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет. Поминкой по любимой жене Марфе Тимофеевне остался беспутный Яша…
— Чему радоваться-то у нас? — грубила Марья. — Хуже каторжных живем. Ни
свету, ни радости!.. Вон на Фотьянке… Баушка Лукерья совсем осатанела от денег-то.
Вторую избу ставят… Фене баушка-то уж
второй полушалок обещала купить да ботинки козловые.
Визит этот был сделан в тех соображениях, что нехорошо быть знакомой с дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась дамой, чтущей законы
света, и спешила обставить свои зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в искательстве.
Опять вверх, гораздо выше первого жилого этажа, шел
второй, в котором только в пяти окнах были железные решетки, а четыре остальные с гражданскою самоуверенностью смотрели на
свет божий только одними мелкошибчатыми дубовыми рамами с зеленоватыми стеклами.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на
свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на
втором плане», — думала Женни.
Во-вторых, в настоящем-то большом
свете об нас уж давно не слыхивали.
Дело в том, что история дает приют в недрах своих не только прогрессивному нарастанию правды и
света, но и необычайной живучести лжи и тьмы. Правда и ложь живут одновременно и рядом, но при этом первая является нарождающеюся и слабо защищенною, тогда как
вторая представляет собой крепкое место, снабженное всеми средствами самозащиты. Легко понять, какого рода результаты могут произойти из подобного взаимного отношения сторон.
— А не ваше дело, Ипполит Сидорыч! Звони! Дмитрий Павлович, садитесь — и пейте кофе во
второй раз! Ах, как весело приказывать! Другого удовольствия на
свете нет!
Но так как внешние вещи мира мы познаем: первое, через внешний
свет, в коем мы их видим;
второе, через звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак, тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться в тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном положении, сидя или лежа.
Засим великий мастер начал зажигать стоящие около гроба свечи, говоря при зажжении первой свечи: «Вы есте соль земли»,
второй свечи: «Вы есте
свет миру», третьей свечи: «Вы есте род избран, царское священие, язык свят, люди обновления!».
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем
свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а
второе — грех перед Богом!
Конечно, если уже человеку жизнь не мила, то, пожалуй, лестно кинуться с самого большого моста в
свете, но, во-первых, это трудно: не перелезешь через эту сеть проволок и канатов, а во-вторых, мост построен совсем не для того.
Второй способ, несколько менее грубый, состоит в том, чтобы утверждать, что хотя действительно Христос учил подставлять щеку и отдавать кафтан и что это очень высокое нравственное требование, но… что есть на
свете злодеи, и если не усмирять силой этих злодеев, то погибнет весь мир и погибнут добрые. Довод этот я нашел в первый раз у Иоанна Златоуста и выставляю несправедливость его в книге «В чем моя вера?».
Этого было довольно, чтобы я испытал обманный толчок мыслей, как бы бросивших вдруг
свет на события утра, и
второй, вслед за этим, более вразумительный, то есть — сознание, что желание Бутлера скрыть тайный провоз яда ничего не объясняет в смысле убийства и ничем не спасает Биче.
— Удалось сорвать банк, так и похваливает игру; мало ли чудес бывает на
свете; вы исключенье — очень рад; да это ничего не доказывает; два года тому назад у нашего портного — да вы знаете его: портной Панкратов, на Московской улице, — у него ребенок упал из окна
второго этажа на мостовую; как, кажется, не расшибиться? Хоть бы что-нибудь! Разумеется, синие пятна, царапины — больше ничего. Ну, извольте выбросить другого ребенка. Да и тут еще вышла вещь плохая, ребенок-то чахнет.
Мы направились в парк через
Второе Парголово, имевшее уже тогда дачный вид. Там и сям красовались настоящие дачи, и мы имели удовольствие любоваться настоящими живыми дачниками, копавшими землю под клумбы, что-то тащившими и вообще усиленно приготовлявшимися к встрече настоящего лета. Еще раз, хорошо жить на белом
свете если не богачам, то просто людям, которые завтра не рискуют умереть с голода.
— Нет, господа честные, прошу у меня не буянить, — сказал хозяин. — А ты, добрый человек, никак, забыл, что хотел чем
свет ехать? Слышишь,
вторые петухи поют?
— Обстоятельство это было такое смешное, да не мало и страшное, — продолжала Ольга Федотовна, — а заключалось оно в том, что, храни бог, если бы тогда бабиньку господь не помиловал, так и тебя бы на
свете не было, потому что это все произошло при рождении твоего отца, князя Дмитрия, всего на
второй день.
Чтобы он любил и уважал свою жену, это было довольно трудно допустить, тем более что, по мнению очень многих людей, против первого существовали будто бы некоторые доводы, а
второе представлялось сомнительным, потому что дядя, с его серьезною преданностью общественным делам, вряд ли мог уважать брезгливое отношение к ним Александры Ярославовны, которая не только видела в чуждательстве от русского мира главный и основной признак русского аристократизма, но даже мерила чистоту этого аристократизма более или менее глубокою степенью безучастия во всем, что не касается
света.
и
второе, чтобы оные подлинно распространяли
свет, а не тьму.
— Да, а то люди, пожалуй, после болтать будут, что ты сидишь у меня до
света:
второй уже час.
— Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на
свете только три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя.
Дальше следовало
второе открытие: ничего на
свете не было вкуснее самого обыкновенного картофеля, испеченного в горячей золе.
Во многих окнах стоял желтый
свет, но одно во
втором этаже вдруг закраснело и замутилось, замигало, как глаз спросонья, и вдруг широко по-праздничному засветилось. Забелели крашенные в белую краску стволы яблонь и побежали в глубину сада; на клумбах нерешительно глянули белые цветы, другие ждали еще очереди в строгом порядке огня. Но помаячило окно с крестовым четким переплетом и — сгасло.
Саша неприятно улыбнулся и, ничего не ответив, заложил руки в карманы и стал ходить по комнате, то пропадая в тени, то весь выходя на
свет; и серая куртка была у него наверху расстегнута, открывая кусочек белой рубашки — вольность, которой раньше он не позволял себе даже один. Елена Петровна и сама понимала, что говорит глупости, но уж очень ей обидно было за
второй самовар; подобралась и, проведя рукой по гладким волосам, спокойно села на Сашин стул.
Как ни просто было сочетание стекол с зеркальными пучками
света, его не скомбинировали
второй раз, несмотря на старания Иванова.
Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших. Палуба «Эспаньолы» приходилась пониже набережной, так что на нее можно было опуститься без сходни. Голос сказал: «Никого нет на этом свином корыте». Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. «Все равно», — ответил
второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли отвечает мужчине. — «Ну, кто там?! — громче сказал первый, — в кубрике
свет; эй, молодцы!»
Дело было вот в чем: ночью с первого на
второе мая очередные рыбаки на тонях, при
свете белой ночи, видели, как кто-то страшный и издали немножко схожий с виду с человеком бросился с екатерингофского берега в Неву.
«Я ни в чем не виноват, — думал я упорно и мучительно, — у меня есть диплом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в том большом городе, что хочу идти
вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: «Освоитесь». Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с нею освоюсь? И в особенности каково будет себя чувствовать больной с грыжей у меня под руками? Освоится он на том
свете (тут у меня холод по позвоночнику…).
Было начало
второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне
света от лампы мирно лежал раскрытый на странице «Опасности поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными, словно налились
светом, и здесь, при
свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.
— Да ведь нельзя, Федя… Сам знаешь Тишку: пей, хоть расколись! Я теперь
второй месяц
свету не вижу. Ежели бы они играли, так хоть обливайся, а теперь жди! Легко это?