Неточные совпадения
— Сережа? Что Сережа? — оживляясь вдруг, спросила Анна,
вспомнив в первый paз зa всё утро
о существовании своего
сына.
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие
о моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода.
Сын же мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием
вспоминая то, что он хотел сказать
о сыне.
В не свойственном ей лирическом тоне она минуты две-три
вспоминала о Петербурге, заставив
сына непочтительно подумать, что Петербург за двадцать четыре года до этого вечера был городом маленьким и скучным.
— «
О, лжешь, — думал я, — хвастаешь, а еще полудикий
сын природы!» Я сейчас же
вспомнил его: он там ездил с маленькой каретой по городу и однажды целую улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать другой.
— Полно,
сыне милый, полно, друг, — прочувствованно произнес он наконец, — чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не знаешь, что сей день есть величайший из дней его? Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь
о том!
…Гарибальди
вспомнил разные подробности
о 1854 годе, когда он был в Лондоне, как он ночевал у меня, опоздавши в Indian Docks; я напомнил ему, как он в этот день пошел гулять с моим
сыном и сделал для меня его фотографию у Кальдези, об обеде у американского консула с Бюхананом, который некогда наделал бездну шума и, в сущности, не имел смысла. [В ненапечатанной части «Былого и дум» обед этот рассказан. (Прим. А. И. Герцена.)]
Она с большим чувством и нежностью
вспоминала о покойной бабушке и говорила моему отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был всегда к матери самым почтительным
сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее желания.
— Что твой Зверков! Он и думать забыл
о тебе! Зверков! — вот
о ком
вспомнил! Надо самим ехать в Петербург. Поселишься там — и товарищи
о тебе
вспомнят. И
сына определишь, и сам место найдешь. Опять человеком сделаешься.
Вот теперь заехала сюда случайно и
вспомнила живо и свою юность, и своего
сына,
о котором и плачу, как вы видите; я ведь странная женщина: чувство совершенно владеет мною, захватывает меня всю, и я часто дохожу до галлюцинаций.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и
сын ее
вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
Благодаря собственному ружью я теперь уже мог самостоятельно ходить на охоту, а это представлялось таким удовольствием, равного которому нет. К этому времени у меня был уже большой друг, Костя,
сын заводского служащего, у которого было тоже свое собственное ружье. Теперь мы делали уже настоящие походы в горы втроем, главным образом, на Осиновую гору, где у Николая Матвеича был устроен собственный балаган. Это было счастливое время,
о котором я и сейчас
вспоминаю с большим удовольствием.
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает говорить. Я не пророк, но заранее знаю,
о чем будет речь. Каждое утро одно и то же. Обыкновенно после тревожных расспросов
о моем здоровье она вдруг
вспоминает о нашем
сыне офицере, служащем в Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем ему по пятьдесят рублей — это главным образом и служит темою для нашего разговора.
Кстати,
вспоминаю я и про своего
сына, варшавского офицера. Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отец старик и если бы я знал, что у него бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные мысли
о детях отравляют меня. К чему они? Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда
вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание
сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
Артамонов остановился, обернулся; Илья, протянув руку, указывал книгой на кресты в сером небе. Песок захрустел под ногами отца, Артамонов
вспомнил, что за несколько минут пред этим он уже слышал что-то обидное
о фабрике и кладбище. Ему хотелось скрыть свою обмолвку, нужно, чтоб
сын забыл
о ней, и, по-медвежьи, быстро идя на него, размахивая палкой, стремясь испугать, Артамонов старший крикнул...
Старший
сын, любимый, пропал, исчез. Из любви к нему пришлось сделать такое,
о чём не хочется
вспоминать.
И давно уже Ольга ничего не рассказывала про Илью, а новый Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще
вспоминал о старшем
сыне. Наверное Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом говорило изменившееся отношение к нему в доме Алексея. Как-то вечером, придя к брату и раздеваясь в передней, Артамонов старший слышал, что Миром, возвратившийся из Москвы, говорит...
Я
вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А.П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью
о смерти
сына своего. И пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами — их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.
В эту минуту она забывает и
о сыне и
о его prouesses, да и хорошо делает, потому что
вспомни она об нем, кто знает, не возненавидела ли бы она его как первую, хотя и невольную, причину своего заточения?
Я с удовольствием
вспоминаю тогдашнее мое знакомство с этим добрым и талантливым человеком; он как-то очень полюбил меня, и когда, уезжая из Москвы в августе, я заехал проститься, месяца два перед этим не видавшись с ним, он очень неприятно был изумлен и очень сожалел
о моем отъезде, и сказал мне: «Ну, Сергей Тимофеич, если это уже так решено, то я вам открою секрет: я готовлю московской публике сюрприз, хочу взять себе в бенефис „Эдипа в Афинах“; сам сыграю Эдипа,
сын — Полиника, а дочь — Антигону.
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова
о боге,
сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их,
вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал
сына о деревне, сам
вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
— Я уйду навсегда из твоего дома! — выкрикивал Цирельман, задыхаясь, и его тонкие, длинные пальцы судорожно рвали ворот лапсердака. — Я уйду и не призову на твою голову отцовского проклятия, которому внимает сам Иегова; но знай, что со мною уходит твое счастье и твой спокойный сон. Прощай, Абрам, но запомни навсегда мои последние слова: в тот день, когда твой
сын прогонит тебя от порога, ты
вспомнишь о своем отце и заплачешь
о нем…
Тогда индеец сказал: «Когда тебя стали убивать, я
вспомнил о своем
сыне, и мне стало жаль тебя. Я не смеюсь: иди к своим и убивай нас, если хочешь». И индеец отпустил англичанина.
Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а
о преосвященном Петре уже никто не
вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать
о детях,
о внуках,
о том, что у нее был
сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят…
О войне он не
вспоминал ни разу и ни разу не
вспомнил о жене и
сыне; призрачная бесконечная работа поглощала его внимание так безраздельно, что едва ли он сознавал что-нибудь, кроме нее.
Однако вся гордость своею ученостью и умственностью моментально выскакивала у меня из души, как только я
вспоминал о Мерцалове. Он был мой одноклассник,
сын крупного тульского чиновника. В младших двух классах я был первым учеником первого отделения, а он второго. В третьем классе оба отделения слились. Стал первым учеником я, — но только потому, что с этого времени Мерцалов стал выказывать глубочайшее презрение к гимназической науке и хорошим отметкам.
— Не из-за ва-ас, конечно. Вы меня мало интересуете. А из-за вашего батюшки, доктора Викентия Игнатьевича. Когда мы жили в Туле, он вылечил моего
сына, и мы все так его полюбили!
Сын мой и до сих пор постоянно
о нем
вспоминает.
— Да, Иннокентий Антипович, это я, — сказала она, протягивая ему обе руки. — Мой отец видел меня, он снял с меня свое проклятие и благословил меня…
О вас он
вспоминал все время… Если бы вы слышали его последние слова… Он исповедался перед людьми и умер спокойно на наших руках. А теперь скажите мне, — продолжала она дрожащим голосом, — где мой
сын?
Крайность моя принудила беспокоить вас моею просьбою; тридцать лет я ничем вас не беспокоила, воспитывая нашего
сына в страхе Божием, внушала ему почтение, повиновение, послушание, привязанность и все сердечные чувства, которыми он обязан родителям, надеясь, что Бог столь милосерд, преклонить ваше к добру расположенное сердце к вашему рождению; видя детей, да и детей ваших,
вспомните и несчастную их мать, в каком она недостатке, получая в разные годы и разную малую пенсию, воспитывала
сына, вошла в долги до 22 000 рублей,
о которых прошу сделать милость заплатить.
Она
вспомнила о более чем любезном приеме, оказанном ей Григорием Александровичем Потемкиным, и
о спасении им карьеры ее
сына.
Все
вспомнили, что его не было видно на похоронах. Отец казался в отчаянии и был неутешен. Известие об этом было получено от него самого, подавшего
о розысках
сына прошение в местное полицейское управление.
Она
вспомнила, что там, внизу, в кабинете отца, быть может, уже совершено второе задуманное преступление. Вся охваченная мыслью
о спасении молодой девушки, бедная женщина, еще слабая головой, совершенно забыла
о второй части подслушанного ею гнусного заговора отца и
сына. Она быстро зажгла стоявшую на столе свечу и бросилась из комнаты вниз.
— Признаюсь, у меня была эта мысль, но я
вспомнил о нашем ребенке и моя рука не поднялась на тебя… Твой
сын защитил тебя… Он еще более, чем моя любовь, заставляет меня простить тебя и позабыть
о случившемся… Ему одному ты должна быть благодарна за мое снисхождение… Я умоляю тебя остаться…
Она
вспомнила усиленные просьбы
сына по возможности сообщать ему подробные сведения
о княгине и
о том, получает ли она какие-либо вести от своего мужа, то есть князя Андрея Павловича, камердинер которого теперь лежал у ее ног, и решила выпытать от последнего всю подноготную.
Денежные обстоятельства Евгения Николаевича в описываемое нами время были из очень тонких. Помощь богатой тещи ускользнула от него окончательно со смертью его жены, а потому он
вспомнил о нескольких десятках тысяч франков, помещенных во французском банке на воспитание
сына, и решил взять их для поправление своих дел, а
сына отдать в один из московских пансионов.
Одинокая и беспомощная княгиня
вспомнила, естественно,
о Потемкине и
о своем втором
сыне, возвратить которого обещался ей светлейший. Она приказала заложить карету и поехала в Таврический дворец.
После отъезда государя из Москвы, московская жизнь потекла прежним обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было
вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и
сыны отечества, готовые для него на всякую жертву.
И тут я
вспомнил двух немного выпивших старых мужичков Ефремовского уезда, ехавших из волостного правления, куда они ездили справляться
о том, когда потребуются их
сыновья на осеннее учение, которые на вопрос мой, как у них урожай и как они живут, отвечали мне, несмотря на то, что они были из самой плохой местности, — что, слава богу, спасибо царю-батюшке, на обсеменение выдали, теперь будут выдавать и на продовольствие до заговен по 30 фунтов на человека, а после заговен — по полтора пуда.
Вспомнили пожар и долго говорили
о нем;
вспомнили сгоревшую попадью и
сына ее, безногого дурачка, и за простыми, ясными словами забегали острые колючки страха.