Неточные совпадения
Явилась настоятельная потребность ограничить
Марину. Он долго, сосредоточенно рассматривал ее, сравнивал с петербургской девушкой и вдруг
вспомнил героя Лескова Ахилла Десницына и его рев...
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так напряженно, как будто он когда-то уже видел
Марину, а теперь
вспоминал: когда и где?
«Врет, — отметил Самгин, питаясь удивительно вкусными лепешками и
вспомнив сцену
Марины с Кутузовым. — И торопится показать себя оригинальной».
«Приходится думать не о ней, а — по поводу ее.
Марина… —
Вспомнил ее необычное настроение в Париже. — В конце концов — ее смерть не так уж загадочна, что-нибудь… подобное должно было случиться. “По Сеньке — шапка”, как говорят. Она жила близко к чему-то, что предусмотрено “Положением о наказаниях уголовных”».
Город
Марины тоже встретил его оттепелью, в воздухе разлита была какая-то сыворотка, с крыш лениво падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна, в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух падают стеклянные капли, и
вспоминал встречу с
Мариной. Было в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.
Уже после Парижа он, незаметно для себя, начал
вспоминать о
Марине враждебно, и враждебность постепенно становилась сильнее.
Марина, шевеля густыми бровями, подумала,
вспомнила что-то и, покраснев, ответила...
«Прожито полжизни. Почему я не взялся за дело освещения в печати убийства
Марины? Это, наверное, создало бы такой же шум, как полтавское дело братьев Скритских, пензенское — генеральши Болдыревой, дело графа Роникер в Варшаве… «Таинственные преступления — острая приправа пресной жизни обывателей», —
вспомнил он саркастическую фразу какой-то газеты.
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он
вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей
Марины.
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь,
вспомнив это, он
вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб
Марина знала это. Но серьезные книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе
Марина сказала...
Она легко поднялась с дивана и, покачиваясь, пошла в комнату
Марины, откуда доносились крики Нехаевой; Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг
вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
Тут он
вспомнил, что газетная заметка ни слова не сказала о цели убийства. О
Марине подумалось не только равнодушно, а почти враждебно...
Перевернув испорченный лист, он снова нарисовал
Марину, какой воображал ее, дал в руку кадуцей Меркурия, приписал крылышки на ногах и вдруг
вспомнил слова Безбедова об «отвлекающей точке».
Марина промолчала, а он тотчас
вспомнил: нечто подобное отмечено им в поведении хозяйки берлинского пансиона.
«Идол. Златоглазый идол», — с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел — о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко
вспоминал о том, что
Марина — член какой-то секты. Сейчас
вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.