Неточные совпадения
Он не спал всю
ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою,
вошел к ней, как только узнал, что она встала.
Когда после вечернего чая и ночной прогулки в лодке Дарья Александровна
вошла одна в свою комнату, сняла платье и села убирать свои жидкие волосы на
ночь, она почувствовала большое облегчение.
Слезши с лошадей, дамы
вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной
ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою
вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке
ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня, отец
вошел к нам на верх, во время классов, и объявил, что нынче в
ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же обратилась к матушке.
Они
вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей
ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Он
вошел пасмурный, как
ночь, откланялся неловко, за что тотчас же рассердился — на себя, разумеется.
Вошел, на рассвете, на станцию, — за
ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
— И вдруг — вообрази! —
ночью является ко мне мамаша, всех презирающая,
вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
Уже светало; перламутровое, очень высокое небо украшали розоватые облака.
Войдя в столовую, Самгин увидал на белой подушке освещенное огнем лампы нечеловечье, точно из камня грубо вырезанное лицо с узкой щелочкой глаза, оно было еще страшнее, чем
ночью.
Илья Ильич думал, что начальник до того
входит в положение своего подчиненного, что заботливо расспросит его: каково он почивал
ночью, отчего у него мутные глаза и не болит ли голова?
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго
ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они
входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Лиза попросила меня не
входить и не будить мамы: «Всю
ночь не спала, мучилась; слава Богу, что хоть теперь заснула».
18 мая мы
вошли в Татарский пролив. Нас сутки хорошо нес попутный ветер, потом задержали штили, потом подули противные N и NO ветра, нанося с матсмайского берега холод, дождь и туман. Какой скачок от тропиков! Не знаем, куда спрятаться от холода. Придет
ночь — мученье раздеваться и ложиться, а вставать еще хуже.
9-го мы думали было
войти в Falsebay, но
ночью проскользнули мимо и очутились миль за пятнадцать по ту сторону мыса. Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури. Особенно хороша скала Hangklip. Вершина ее нагибается круто к средине, а основания выдается в море. Вершины гор состоят из песчаника, а основания из гранита.
Между тем
ночь сошла быстро и незаметно. Мы
вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
К счастью, ветер скоро вынес нас на чистое место, но
войти мы не успели и держались опять
ночь в открытом море; а надеялись было стать на якорь, выкупаться и лечь спать.
А в других местах было или совсем пусто по берегам, или жители, завидев, особенно
ночью, извергаемый пароходом дым и мириады искр, в страхе бежали дальше и прятались, так что приходилось голодным плавателям самим
входить в их жилища и хозяйничать, брать провизию и оставлять бусы, зеркальца и тому подобные предметы взамен.
Так когда и мы все перебрались на шкуну, рассовали кое-куда багаж, когда разошлись по углам, особенно улеглись
ночью спать, то хоть бы и еще взять народу и вещей. Это та же история, что с чемоданом: не верится, чтоб
вошло все приготовленное количество вещей, а потом окажется, что можно как-нибудь сунуть и то, втиснуть другое, третье.
В Узел Привалов вернулся
ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после дороги, как в кабинет
вошел доктор, бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот полуночный визит, но доктор предупредил его вопрос, подавая небольшую записку, торопливо набросанную на розовом почтовом листке.
Ему и в голову не
вошло бы прибивать людей за уши на
ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать.
Не успела поблагодарить, как вдруг
входит и Петр Ильич, а Михаил Иванович вдруг насупился как
ночь.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и,
войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую
ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто
ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется
войти и меня схватить.
В семь часов вечера Иван Федорович
вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю
ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя
ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он
входит снова. Я изумился.
Когда мы
вошли в залив Ольги, было уже темно. Решив провести
ночь на суше, мы съехали на берег и развели костер.
Гости разошлись в 3 часа
ночи и прекрасно сделали, что так поздно. Вера Павловна, утомленная волнением дня, только что улеглась, как
вошел муж.
В два часа
ночи она еще ничего не предвидела, он выжидал, когда она, истомленная тревогою того утра, уж не могла долго противиться сну,
вошел, сказал несколько слов, и в этих немногих словах почти все было только непонятное предисловие к тому, что он хотел сказать, а что он хотел сказать, в каких коротких словах сказал он: «Я давно не видел своих стариков, — съезжу к ним; они будут рады» — только, и тотчас же ушел.
Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и выходит из кареты пышная дама, и мужчина с дамой, и
входят они к ней в комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! и дама эта — Верочка.
— Нахлынули в темную
ночь солдаты — тишина и мрак во всем доме.
Входят в первую квартиру — темнота, зловоние и беспорядок, на полах рогожи, солома, тряпки, поленья. Во всей квартире оказалось двое: хозяин да его сын-мальчишка.
В 1905 году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно
ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами. В трактире ярко горели огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который
вошел и через минуту вернулся.
Однажды — это было уже в восьмидесятых годах —
ночью в эту запертую крепость постучали. Вооружив домочадцев метлами и кочергами, Самаревич подошел к дверям. Снаружи продолжался стук, как оказалось… «именем закона». Когда дверь была отворена, в нее
вошли жандармы и полиция. У одного из учеников произвели обыск, и ученика арестовали.
Галлюцинация продолжалась до самого утра, пока в кабинет не
вошла горничная. Целый день потом доктор просидел у себя и все время трепетал: вот-вот
войдет Прасковья Ивановна. Теперь ему начинало казаться, что в нем уже два Бубнова: один мертвый, а другой умирающий, пьяный, гнилой до корня волос. Он забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись
ночью, он услышал, как кто-то хриплым шепотом спросил его...
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы
входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю
ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола...
Однажды, в будний день, поутру, я с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за
ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор
вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Когда я
входил в тюрьму, там кончали мыть полы и влажный, промозглый воздух еще не успел разредиться после
ночи и был тяжел.
Не
входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают сухую траву и жниву, я скажу только, что палы в темную
ночь представляют великолепную картину: в разных местах то стены, то реки, то ручьи огня лезут на крутые горы, спускаются в долины и разливаются морем по гладким равнинам.
— Да вот сумлеваюсь на тебя, что ты всё дрожишь.
Ночь мы здесь заночуем, вместе. Постели, окромя той, тут нет, а я так придумал, что с обоих диванов подушки снять, и вот тут, у занавески, рядом и постелю, и тебе и мне, так чтобы вместе. Потому, коли
войдут, станут осматривать али искать, ее тотчас увидят и вынесут. Станут меня опрашивать, я расскажу, что я, и меня тотчас отведут. Так пусть уж она теперь тут лежит подле нас, подле меня и тебя…
Я справился и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было
войти, потому что все наши двери на
ночь запираются на замок.
А Лаврецкий вернулся в дом,
вошел в столовую, приблизился к фортепьяно и коснулся одной из клавиш: раздался слабый, но чистый звук и тайно задрожал у него в сердце: этой нотой начиналась та вдохновенная мелодия, которой, давно тому назад, в ту же самую счастливую
ночь, Лемм, покойный Лемм, привел его в такой восторг.
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры
входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Так они подошли самым мирным образом к волости. Окулко
вошел первым и принялся кого-то расталкивать в темной каморке, где спали днем и
ночью волостные староста и сотские.
За дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу
вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная, густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной
ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
— Арапка! — крикнула Давыдовская,
входя вслед за корректором в его комнаты. — А у тебя
ночью гости были.
В два часа
ночи Катерина Ивановна Зарницына
вошла в эту спальню и открыла одеяла кроватей. Вслед за тем она вышла и ввела сюда за руку Женни.
Но всем показалось скучным идти среди
ночи на семейную квартиру,
входить на цыпочках по лестнице и говорить все время шепотом.
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено было даже
входить в дом, она прокрадывалась к нам
ночью, целовала нас сонных и плакала.
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и не смел
войти, чтоб не раздражить больного; отец очень грустно смотрел на меня, а мать — довольно было взглянуть на ее лицо, чтоб понять, какую
ночь она провела!
Ванька пошел, но и книгу захватил с собою.
Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил из комнат во флигель длинным и темным двором. В избу к Симонову он
вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным лицом.